К удивлению нас обоих, мы мирно разболтались о начавшейся несколько дней назад сессии, о несданных ещё экзаменах, о предстоящей практике. Валера собирался отрабатывать в Волгограде, я – в Москве, насчёт меня Оксана уже договорилась с одной из столичных газет.

Я так и не спросила, зачем приходил муж – не решилась нарушить установившееся перемирие.

На следующий день он снова явился. Прямо с утра. Шёл только десятый час. Мы с Тошей едва продрали глаза. Проспав девятичасовое кормление, возмущённый сын разорался во весь голос, из-за чего я еле услышала дверной звонок.

- Думал, вы давно встали! – с такими словами Валера ворвался в квартиру. – Это что у вас за рёв? Антон заболел? – спросил тревожно.

Я помотала взлохмаченной головой. Будучи непричесана, чувствовала себя не в своей тарелке и в растерянности принялась теребить поясок своего цветистого ситцевого халатика. Валера смотрел на меня каким-то странным взглядом, казалось, ему нравилась моя утренняя взъерошенность.

Наконец, мне удалось справиться со смущением, и я, нарочно зевнув, сердито произнесла:

- Мы плачем встречаем почти каждое утро, уж извини, терпеливостью Тоша не обладает. А ты зачем пришёл?

Валера проигнорировал вопрос.

- Сын весь в меня, - радостно заявил. – Мать говорила, младенцем я тоже орал на всю Ивановскую, ей спать не давал. А Антон как спит?

- Прекрасно! Он соня! Так, что ты собрался делать? – не унималась я, загородив ему путь в спальню, где не переставал вопить обиженный невниманием Тошка.

- Мы погуляем с часок с Антоном на улице, там прекрасная погода. А ты можешь готовиться к экзамену.

Не ожидая такой беспардонной наглости, я не нашла в ответ лучшего, чем рассмеяться Валере в лицо.

- Кто тебя просит! На прогулку по воскресеньям Тошку вывозит Глеб. Он придёт после обеда.

В потемневших глазах Валеры отразилось недовольство.

- Почему какой-то долбаный бродяга художник должен гулять с моим сыном? – взбунтовался он. - Разве можно чужаку доверять ребёнка? А вдруг он извращенец или решит украсть Тошку?

- Надо же, какое благородное негодование! Материализовался тут вдруг ни с того ни с сего без спросу и уже права качает! - возмутилась я. – Ты же его знать не хотел, сомневался – твой или не твой!

- Мой! Никогда я не сомневался. Давай не будем спорить, слышишь, сын плачет, -сказал миролюбиво Валера и ринулся рысцой в ванную комнату, по-видимому, вспомнил моё предупреждение насчёт грязных рук.

Мне ничего не оставалось, как направиться к плачущему в кроватке голодному сыну и сунуть ему в ротик вожделенную грудь, предварительно обтерев её влажным полотенцем. Тошка сразу смолк, заработав губками, а после того, как насытился и икнул в своё удовольствие, выпуская воздух, уставился своими зеленовато-болотными глазками на отца.

До тех пор Валера молча сидел у стола в ожидании. А когда Тошка наелся, не спрашивая, взял у меня из рук ребёнка и бережно прижал к себе, придерживая за спинку. Стройная крепкая его фигура напряглась, спина выпрямилась, широкие плечи, обтянутые белой трикотажной футболкой, расправились, словно подготовился к чему-то торжественному.

Что-то в облике моего невсамделишного мужа изменилось. Он как бы наполнился добротой. Куда-то девалось его привычное непроницаемое выражение лица. И налёт высокомерия улетучился. Взгляд потеплел. На щеках заиграли приятные ямочки. Стал почти таким же обаятельным, каким был летом в Сочи. У меня замерло сердце.

О нет! Хватит с меня его обворожительности! Неймётся мне во второй раз попасть в одну и ту же лужу. Ясно же, с ним безумьем будет каждый день. В нём – море эгоизма, а радости – отдельные капли.

Привлекательность Валеры не должна меня трогать. Не следует ни на минуту забывать о договоре, где после слов, отпечатанных на компьютере: «Обязуюсь не вмешиваться в жизнь Таисьи Лебедевой и её сына» - стоит размашистая подпись Валеры.

Как-то я слышала от сослуживца отца одно забавное выражение. Когда его спросили, почему он не вернётся на прежнюю должность, он ответил: «Я на один и тот же горшок дважды не сажусь!» А меня так и тянет… О боже, какая же я беспринципная и бесхарактерная! Ко мне повернулись чуть добром, а я уже таю в предвкушении сплошного «вери гуда и вери мач». Не спасает и упрямство, полученное в наследство от отца.

Вероятно, мне следовало родиться в другом веке. Лучше всего в восемнадцатом или в начале девятнадцатого – во времена романтизма с его возвышенностью чувств и утончённостью манер. Я бы там пришлась ко двору, вернее, вежливое тогдашнее общество оказалось бы мне по душе. Не случайно, несмотря на мою горячность, я не люблю употреблять в своей речи привычное для моих сверстников словечко «блин», выражающее досаду. Само собой, не кривлюсь и не морщу нос, услышав молодёжные жаргонизмы, но признаюсь, моим ушам приятнее, когда они не звучат.

Ещё ничего не произошло, Валера даже не заикнулся о своих истинных намерениях, а я уже была готова всё от него принять, что он соизволит дать. Как бы я на него ни наскакивала и ни сердилась, в душе моей жила убеждённость, что никто не имеет права лишать детей моментов радости общения с родителями.

Тем более, если Валера желает пообщаться с сыном. Пусть это продлится недолго, следует радоваться хотя бы малому.

Моя мама не желала со мной общаться, она даже не писала мне писем из своей «заграницы».

Однажды уже в десятом классе в школу ко мне пришла красивая пожилая дама в нарядном светло-сером костюме и назвалась бабушкой, маминой мамой. Я торопилась на контрольную, к тому же растерялась от неожиданности. Потупилась, застеснявшись, и ляпнула резко, что не желаю с ней разговаривать. Дама очень рассердилась и заявила раздражённо:

- Я так и знала, учтивость в тебе отец не воспитает! – На язвительные слова я не нашлась, что ответить, взяла да и юркнула в класс.

С тех пор бабушку с материнской стороны я больше не видела. И поэтому каялась, что не плюнула тогда на контрольную работу, не расспросила о матери, которую почти не помнила. Я даже не знаю, есть ли у неё ещё дети – мои братья и сёстры, вспоминает ли обо мне, представляет ли взрослой, а может, я для неё так и осталась пятилетней, какой была при расставании.

И почему она меня бросила? Неужели не любила? Мне помнились её объятия и ласки. Возможно, они мне приснились. И Тошке будут когда-нибудь сниться отцовские объятия. Даже если и так, нельзя отказывать ему в этих снах. Ведь я люблю сына больше всех на свете! Поэтому приму от Валеры его запоздалый интерес к сыну и, если это будет от меня зависеть, продлю его. Чего бы мне это ни стоило.

Во второй половине дня пришёл Глеб, как и обещал. Ему ужасно не понравилось, что Валера нянчится с Тошей и вместо него собрался с ним на прогулку. По сдвинутым бровям и нервно ходившим желвакам было видно, что он еле сдерживает себя и, как только Валера спустил коляску и забрал на прогулку Тошку, напустился на меня:

- Он же уронит ребёнка или перевернёт коляску! Разве можно рисковать Тошкиным здоровьем!

На мои попытки его успокоить Глеб сердился ещё больше. В конце концов, мне пришлось привести его в чувство, подняв голос до крика:

- Он отец, и от этого никуда не денешься! А ты просто друг!

В ярко-синих глазах Глеба заплескалась обида, буквально всего несколько секунд назад грозные и напористые, они стали теперь печальными и непримиримыми.

- Значит, я просто друг? – Он горько усмехнулся. – А я думал, гораздо больше. – Резко развернулся и направился к выходу из квартиры. Мои извиняющие слова «Не обижайся, Глеб!» потонули в громком стуке стальной двери.

Глеб не показывался недели две, тем не менее сообщил мне по сотовому телефону, что находится по делам в Москве. Зато Валера был у нас с Тошкой с утра до вечера каждый день. По очереди мы ходили на консультации и сдавали экзамены, благо, были в разных группах.

Однажды он остался ночевать, а потом с согласия тёти Маруси перенёс свои вещи из общежития. Правда, спал он отдельно. Когда Глеб появился, его глазам предстала идиллическая картина из семейной жизни – мы с Валерой дружно купали Тошку.