Тук?

Я не успел ответить.

Новые люди входили во двор. Впереди, с черной собакой, двигалась тетя Клава. На собаке была кофточка.

Их было много. Разных людей. Разной формы, с разной длиной рук и ног, разным цветом одежды.

Только глаза были как под копирку. Бухгалтерские глаза тети Клавы.

Мы здоровались. Мелькали и исчезали ладони. Собака тоже дала лапу.

Потом стала обнюхивать забрызганные кровью листья.

“Ну что”, сказала тетя Клава, “начинаем субботник?”

В руках у пришедших качались тряпки, веники и другие инструменты пыток.

У ног тети Клавы поблескивал пылесос.

Яков швырнул гармонику. Она ударилась об асфальт, пошевелилась и замолкла.

“Какая такая уборка? У меня чисто. Только голуби, дряни, сверху это самое. А так чисто… Запрещается уборка!”

Тетя Клава рассмеялась и поставила ногу на пылесос.

“Дедуля, я же тебе два дня назад вот этими руками звонила, правильно? Про уборку тебе говорила, ты еще кивал: да, надо, надо.

Ну и что это ты теперь гармоникой раскидался? Не рад? Я вон помощников сколько притащила, все твои правнуки, правильно говорю?

Они сейчас мигом весь сор выметут, потом шашлычок замастырим, и Яшку с его сожительницей угостим, не жалко… Ну, ребята, начинаем!”

Ребята тоскливо начали. Зашумели веники, заскреблись железными зубами по бетону грабли, залаяла собака.

Яков убежал в дом.

Потом выбежал снова: “Уведи их, Клавдия! Уведи, где взяла. Не нужно мне здесь свой порядок наводить!”

Грабли и веники замерли. Только в саду продолжали пилить ветви.

“Продолжай, что встали?” – смеялась тетя Клава, тряся шлангом пылесоса.

Снова все зашумело, заскрипело; Яков что-то кричал тете Клаве, она водила пылесосом по коврику возле двери, всасывая скорлупки жуков, седые волосы Якова, пыльные леденцы.

Я снова искал Гулю.

Вырваться из этого субботника, увезти Гулю к себе, сочинить что-нибудь для родителей или даже сказать правду. Пусть схватятся за сердце, пусть вспомнят, что у них взрослый сын с личной жизнью.

Ворота были заперты на замок. Уйти Гуля не могла. Я бродил среди субботника. Все это были бывшие дети, с которыми меня водили на елку. Выросшие, тяжелые. Мальчиков звали Славами; у девочек были еще более стертые имена. Мимо меня пронесли бревно.

Гули нигде не было.

Яков ходил за пылесосом: “Убери их, Клава. А то сейчас лопату возьму, слезы будут!”.

“У-у-у”, – гудел пылесос.

“Дедуля, это потомки твои, кровь твоя и плоть!” – перекрикивала пылесос тетя Клава.

“А вот и не моя плоть!”.

“Твоя плоть!”

“Это того клоуна плоть, с которым ты любовь-морковь!”

Тетя Клава выключила пылесос, выпрямилась: “Между прочим, он был заслуженный артист республики. А про твою морковь я тоже могу кое-чего рассказать. Интересное такое кое-что”.

И снова принялась всасывать пыль.

“У-у-у”, – гудел пылесос.

Я ушел в дом. Гуля. Гуля.

Гуля сидела на высоком стуле.

Стул был с длинными ножками, вроде стремянки. На него залезали осторожно подкрутить лампочку. Иногда сажали наказанных детей. Дети не могли слезть, плакали и падали вниз.

Теперь на стуле сидела Гуля и читала вслух газету.

Под стулом ползала девочка и подметала обрывки газеты, которые бросала сверху Гуля.

“Пятого июня, – медленно читала Гуля, – банда Мадаминбека произвела налет на старый город в Андижане, захватила в плен 18 человек и, ограбив население, отступила в село Избаскент, где учинила кровавую расправу над пленными”.

Обрывок полетел на пол.

Девочка вздохнула и стала заметать его в совок. Посмотрела на меня:

“Скажите тете, чтобы она не кидалась газетой. У меня руки устали”.

Еще обрывок.

“Грузинские коммунисты опубликовали Воззвание к грузинам и грузинкам

Туркестанского края с призывом встать на защиту Великого Октября”.

Я подошел к стулу. “Гуля…”

“В Намангане создан профсоюз мусульманских женщин – ткачих и прядильщиц. Председателем союза…”

“Гуля, пойдем домой!”

“…избрана Тафахам Ахмат Хан-гизи, товарищем председателя…”

“Гуля, ты меня слышишь?”

“…Орнамуш Мигдуск Уганова”.

“Гуля!”

“Все члены президиума – неграмотные”.

Крык. Желтый обрывок падал на меня сверху.

“Гуля, зачем ты это делаешь?”

Она смотрела на меня сверху. На меня и на пыльную девочку.

Скомкала остатки газеты.

“Я боялась”.

Газетный комочек выпал из ее рук.

Покатился по полу.

“Чего ты боялась, Гуля?”

“Посмотри… Нет, вот сюда. Это же наш ребенок”.

Она показывала на девочку с золотистым веником.

“Дочка, обними своего папу”.

“Гуля!”

Девочка поднялась и отряхнула китайское платье: “Мой папа на кладбище заслуженный артист”.

“Заслуженный артист!” – восхищенно повторила Гуля.

Я уложил ее на железную кровать и накрыл одеялом.

Гуля спала. Лоб был горячим.

Девочка с веником следила за моими руками. Она хотела что-то сказать, но потом быстро, с детским остервенением обняла меня. И выбежала из комнаты.

“Уведи их! – кричал Яков. – Маленькими были, ты от меня их прятала, а теперь бери и ешь их обратно”.

“Прятала? – откликалась тетя Клава откуда-то с крыши. – Когда я тебе их маленькими тогда привела, ты что с ними устроил, а?”

“С ними в гражданскую войну играл”.

С крыши сыпались комки сгнивших виноградных листьев вперемешку с землей. Скелетик виноградной грозди. Еще один.

Собака, поиграв с гнилыми листьями, подошла к Якову. Яков плюнул.

“И собаку эту уведи! Я ее сейчас побью… Слышишь, я уже ее бью.

Клава! Ну убери ты их, твой дом будет, твой. Клянусь тебе!”.

И почему-то подмигнул мне.

“Уходим, уходим, – говорила тетя Клава, спускаясь с крыши по лестнице. Ее бедра покачивались над двором, как колокол. – И не надо собаку бить, собака больших денег стоит”.

“А шашлык?” – разочарованно спрашивали дети.

“Дома шашлык!”

Подростки вздыхали и вытирали руки.

Я искал глазами девочку с веником.

Около валявшейся гармоники сидела собака и отбрасывала длинную тень.

Я закрыл глаза. Точно такая же собака могла сидеть на месте расправы

Мадамин-бека с пленными. Именно такая собака. Может, только та не понимала команд на русском языке. Сидеть! Лежать! За годы советской власти в Средней Азии количество собак, понимающих русские команды, значительно возросло. А теперь их все меньше. На горизонте маячит тень последней собаки, понимающей “Сидеть!”. Старой, бредущей куда-то собаки с пушкинскими бакенбардами.

“Яшычка!”

Тетя Клава стояла в воротах, в холодном вечернем солнце.

“Яшычка, мы пошли. Следи хорошо за стариком, хотя дом все равно не получишь, понял? Я вон, видишь, с каким зверинцем в своей клетушке проживаю, или я домик не заслужила?”.

“Заслужили”, – сказал я.

“Четверо своих детей и еще двоих усыновила по глупости. Они выросли, тесно. А я не Жаклин такая Кеннеди, квартир двадцатикомнатных не имею. Сама – на трех работах, правильно? Спасибо, что правильно. В цирк приходи, у нас программа новая с собаками. Обхохочешься. Билет со скидкой организую”.

“А где девочка… с веником?”

“Какая?.. А, вот и Немезида”.

Собака стояла около тети Клавы и вытирала об нее слюни.

“Немезида, Немезидочка, – гладила ее тетя Клава. – Это собака моего адвоката. Я ее выгуливаю, а он мои права на дом доказывает.

Немезида, дай лапку!”

Немезида дала лапку.

Я ткнулся губами в сухую апельсиновую щеку тети Клавы.

Елка. Сладковатая вонь манежа. Заслуженный артист республики, клоун

Вовочка поет и пляшет в костюме Бабы Яги. Маленькие ладони дружно хлопают.

Я вернулся в дом. Нужно было забрать Гулю.

На плите извергался чайник. Я осторожно поднял крышку. Внутри, как большое жидкое сердце, шумела вода.

Крышка начинала жечь пальцы. Я бросил ее и вошел в комнату.

В центре, как и прежде, стоял высокий стул. Под ним ползали на сквозняке обрывки газет. В углу, на железной кровати, лежала Гуля.