– Что там, Ариадна Ивановна? – Триярский нагнулся, сдвигая люк.

– Спасение… Быстрее! Вот фонарик. Как спуститесь – поворачивайте все время направо. Ну, теперь прощайте, мне пора…

– Куда? – Триярский был уже наполовину в люке.

– Куда… мм… лозунги рисовать, как вы мне и сказали. Верю-верю, что шутили… А кто сверху люк опять замаскирует? А погоню отвлечь?

Хи-хи, фрау доктор Изюмина… все им покажет – вундербар.

Поправила парик и послала исчезающему в темноте Триярскому поцелуй.

Держась изрезанными пальцами за сердце, Изюмина закидала люк прежним мусором. Зашагала обратно; остановилась, достала зеркальце, пошаркала губы помадой. Побрела, пошатываясь… В комнате, пахшей гуашью и скипидаром, свернула к свежегрунтованным стендам, ожидавшим своей участи в виде изречений Чингисхана или Ницше.

Огляделась. Подползла к самому большому белоснежному стенду, благоухавшему чем-то пионерским и одновременно – причастным высокому искусству, Передвижникам, “Возвращению блудного сына”, перед которым молодая Изюмина когда-то потеряла сознание, смутив экскурсию…

Погрузив кисть, Изюмина задумалась. И быстро, учительским почерком, вывела: ВЕЧНАЯ СЛАВА ПРОЛЕТАРИЮ ИВАНУ ПАНТЕЛЕЕВИЧУ ИЗЮМИНУ! УРА!

На “ура” рука дрогнула: из первого корпуса долетела гортанная речь, захрустели шаги. Придерживая правую руку левой, чтобы не дрожала, смаргивая накипающие слезы, Изюмина быстро дописала лозунг.

Через полминуты, когда страшная четверка (один, раненный Триярским,

– с забинтованной рукой) ворвалась в комнату…

Ариадна Ивановна неподвижно сидела на полу.

В ладонях отпевальной свечой торчала измазанная в краске кисть.

Стеклянные глаза глядели на ворвавшихся с немигающим детским удивлением. Над телом ее сиял свежей краской все тот же аккуратный лозунг:

И ниже: Твоя Адочка.

Направо, еще раз направо.

Пятно фонаря елозило по стенам, сглатывалось тьмой.

Вдруг выплыла Изюмина, с охапкой рыжих хризантем (ей больше бы пошли гвоздики) – нет, показалось… Что это за топот сзади? Ну-ка, на них, фонариком. А-а, испугались!

А эт-то что такое?! Ермак Тимофеич, ну-ка, сбросьте кимоно, я вас узнал. Э-э, да вы – женщина. “Я не женщина, я наша японская самодеятельность. Видите кокошник – это для во поле березоньки”.

Допустим. Аллунчик! Ты-то что здесь делаешь? “Руслан, я пришла сообщить, что мы разные люди. Я вообще со всеми мужчинами – разные люди. Ты должен был спасти Черноризного, как мою самую сексапильную идею”.

Снова направо. Или это уже “лево"? Аллунчик, это право или лево? Да прекратите эту головную боль, наконец! Ах, и Лева здесь… Лева, у вас с собой нет анальгина? остался в аптечке “мерса”… в вашем новом жилище не пьют анальгин? Вы поэт, Лева, вы поэт.

Ну вот, и вы исчезли… А, бабочки, бабочки… Стойте – вы какая бабочка? Порода, имя, год рождения. Секундочку, сверюсь с “Кто есть кто”. Простите, вы не махаон? А вы – капустница. Что такое… Про вас ничего не написано… ну, не расстраивайтесь – про меня тоже. Я скоро стану одним из вашего стада, мы будем лететь по подземелью, сворачивая все время направо. И вылетим к небу, где луна, луна. Она ведь тоже – бабочка, только ночная… Как больно… Можно я вытру вашими крыльями слезы… Что это? Что это, почему погоня – спереди?

Конец… куда провалился пистолет… А-аааааааа!

Навстречу шло высокое, с бычьей головой, чудовище, держа перед собой синее пламя.

Из Триярского вырвался еще один крик, и сыщик рухнул к каменным ногам подбежавшего чудовища.

Первую секунду Акчура испугался не меньше – шаги, потом пронзительный свет в лицо… наконец, крик этот жуткий.

Нет, это его, кажется, испугались. Вон, смотри, упал. Сумасшедший какой-то. Хотя в этом лабиринте тронуться – даже понятно. А фонарик у него… здорово.

Акчура нагнулся. Живой, дышит… улыбается.

– Э, мужик! – Акчура помог ему подняться. – Здравствуйте, говорю.

Улыбка.

– Я тоже рад, – улыбнулся Акчура. – Может, чего-нибудь скажете?

Улыбка. Акчура нахмурился:

– Я – Дмитрий. Дима. Ди-ма. Вы – кто? Вы?

Посветил в лицо. Лицо, между прочим, умное. И без особой щетины – значит, новоприбывший. Или у него там в сумке бритва? Что у него там, кстати?

– Рус-лан, – неожиданно сказал незнакомец. – Рус-лан.

– Да?! – обрадовался Акчура. – А я Дима, Дмитрий Акчура. Может, читал что?

При слове “Акчура” Руслан забеспокоился, заводил зрачками, кивнул.

“Ну, вот и психи меня уже знают”, – хмуро поздравил себя Акчура.

– Я сумку твою гляну, сумку? Разрешаешь? Эту вот сумку.

Руслан прижал сумку к себе. Потом расстегнул молнию и достал мертвую черепаху.

– У, – сказал он, качая ее на ладонях.

“Полный шизик”, вздохнул про себя Акчура.

– Ууууууууу, – неожиданно откликнулась тишина. С той стороны, откуда только что явился Руслан со своей рептилией.

– Стой… это не эхо… смотри!

Руслан тоже повернул голову в сторону этой новой ноты, плывшей по лабиринту… Следом просочился свет, бледный и невнятный.

– Свет, – заплакал Руслан.

– Ну да, свет, свет, соображаешь, шизик. Откуда только он тут взялся… Айда, узнаем. Айда. Ну, идем, может, там какое-нибудь спасение.

Новые знакомцы встали – Акчура с фонариком, Руслан со своей черепахой. “Не плачь”, – уговаривал Акчура, подталкивая вперед

Руслана, – “я вот тоже знаешь, как ревел, а потом камешек меня спас, и тебя я с фонариком встретил, и обойдется все может… в фонарике надолго батареек? Ну, топай, братишка, топай…”.

Шли, сворачивали, снова сворачивали. Свет, вначале едва ощутимый, нарастал; вот уже Акчура мог разглядеть в нем, не тыча фонариком

(даже погасил для экономии), лицо своего нового знакомого. Странно, по мере приближения оно разглаживалось, делаясь из скомканного в улыбку – просто очень печальным; “безумно печальным” – хотя Исав бы так не написал (что с ним сейчас…?).

– Смотри, смотри, Руслан!

Они вышли к небольшому пещерному озеру. Посередине горел островок.

На нем – необыкновенной работы трон – он и разбрасывал по пещере синее сияние.

– Трон Малик-Хана! Тот самый. Это сколько ж гелиотидов? – бормотал

Акчура.

– Здравствуйте.

Этот шероховатый, обыденный голос, прилетевший непонятно откуда

(Акчура завертел головой, смаргивая слезы), совершенно не вязался ни с озером, ни с троном, ни с песней – тоже, кстати, не разберешь откуда летевшей.

“Может, на колени нужно?”, – думал Акчура. На всякий случай поклонился:

– Великий царь… Малик-Хан…

Островок покачнулся:

– Я просто посланник. Мне нужно получить черепаху, тогда я смогу отвести безумие и помочь вам выйти обратно к солнцу.

Снова Акчура напрасно вертел головой: никаких звуковых приспособлений на гладких стенах пещеры не выделялось.

– Черепаху? – переспросил Акчура (“Сказать – не сказать, что мертва?”, – кипело в мыслях). – Но она по дороге, к сожалению, м-м…

– Она уснула. Положите к основанию трона.

Остров шелохнулся и поплыл к спутникам, передвигая под собой в бесшумной воде свое еще более подробное светящееся отражение.

Теперь, приблизившись, трон проступил во всех деталях. Был он действительно из гелиотида, как белого, так и зеленоватого, носящего имя “змеиного”, или “наманганского”. На спинке трона более темным гелиотидом было набрано дерево, имевшее дугообразные ветви, между которыми блуждали Солнце и Луна. Вершина причудливого дерева была занята птицей синего камня, стоявшей по щиколку в гнезде, в котором, видимо, ожидала птенцов. Корни древа сторожились двумя сильными черепахами, а вокруг него замерло в хороводе двенадцать отборнейших звезд. Вся эта картина мерцала, Солнце с Луною переговаривались сиянием, а крыло птицы то покрывалось яростным огнем, то делалось мирным.

Рядом с плывущим островом поднялась из воды…