- Что варить-то собираетесь? - спрашивает рыбак в очках.

- Да горох… то есть чаек. (Чуть не оговорился).

- Ну, это не еда. (Правильно.) У нас здесь стационарное место, всегда уху варим. (Правильно!) И вас бы угостили… да вот что-то на этот раз невезуха. Мы от колхоза, норма тридцать килограмм, да и себе же надо… а и на завтрак не наловили. (Неправильно!) И куда рыба делась?

Только теперь я замечаю, что лица у рыбаков невеселые. Начинает говорить второй, прежде молчавший, - и высказывается он преимущественно матом:

- Я знаю, куда она делась: это…!…! - любители прикармливают, сманивают. Ни себе -…!…! - ни людям. Он на прикорм лишних два хвоста поймает, а у нас из-за этого верные места пустеют,…! Захватил бы такого… да надавал веслом по…!

- Ладно, пошли, - очкарик поднимается, кидает окурок; обращается ко мне: - Если желаете, подождите нас часок. Мы сейчас вверху пройдемся, на уху добудем. Никуда рыба из реки деться не может… Из подустов уха да с лучком - объедение!

- Нет, спасибо, - отвечаю я, - ждать не могу.

Рыбаки садятся в лодки, уплывают вверх. М-да… это меня надо бы веслом по тому месту: мой гороховый концентрат все натворил. Ну, конечно! Он со специями, раскис - и пошла от него вкусная струя в чистой воде Прони, как запах шашлыка на свежем воздухе. Вся окрестная рыба устремилась туда - отведать или хоть поглядеть, чем так вкусно пахнет. Рыбаки там возьмут свое, это факт. Вот так дал я маху!

Не кипячу я постылый чай, да и аппетит пропал. Для подкрепления сил все-таки ем хлеб с сахаром (все, что осталось), запиваю родниковой водой; она-то все равно на высоте, не хуже чая. Сижу здесь примерно столько времени, сколько требуется, чтобы сварить и выкушать уху из подустов да с лучком, а потом перекурить в приятной беседе; затем поднимаюсь и быстрым шагом - дальше. Мимо креста грунтовой дорогой, вьющейся по высокому берегу, откуда открывается отличный вид на долину, луга, рощи и на белые, выразительной лепки, облака в синем небе. Но мне не до пейзажей, на душе неспокойно.

Повесить такую пену! Думать же надо, помнить хотя бы, из-за какой малой причины, приведшей к страшным последствиям, ты в забросе… Ну, это разные вещи, успокаиваю я себя, природа не техника, она из жил не вытягивается, вольна и избыточна, в ней от малости серьезных последствий не бывает. Так что все ограничивается тем, что я остался без ухи.

Убедив и успокоив себя, я выхожу на бугор, с которого открывается вид на кочковатое экс-болото и дорогу в обход его. И… иду прямо. Трухнул. Ну его к черту - может, на обходе по грунтовке меня уж укусит, комар забодает, машина собьет (ни одной не видел за весь путь). И я снова ступаю то на кочку, то мимо, то прямо, то вбок, перекидываю рюкзак через канавы, полные болотной жижи, сигаю с разбега сам. И палит полуденное солнце, и вьются надо мной столбом мухи, присаживаются отведать меня, безошибочно выбирая самые нежные участки кожи около глаз, губ и носа; и я в поту и в мыле… Наконец, выбираюсь к реке и, уже не разбирая, пляжное или непляжное это место, скидываю одежду, бухаюсь в воду - и добрый час купаюсь, отхожу от перегрева и стука в висках.

И вот та деревня вдали; идут от нее навстречу мне по песчаной дороге две девушки. Одна высокая и полная, светло-рыжая, в выцветшем сарафане и очках-фильтрах, на плече у нее нечто вроде треугольника - мерная сажень. Другая сильно пониже, в серых шортах и ситцевой кофточке, лихо завязанной узлом на смуглом животе; в руке у нее клеенчатая тетрадь. Между нами еще метров двести и не виден ни узел, ни какая тетрадка, - но я - то знаю.

И еще знаю, что у нее серые глаза, напевный голос, милые, какие-то покорные плечи, стройные, хоть и полноватые ноги с маленькими ступнями и небольшие крепкие груди - каждая врозь. Я все о ней знаю. Это Клава.

Сейчас мы сблизимся, я спрошу, далеко ли еще до Славгорода и как лучше идти. «А зачем вам идти, - ответит рослая, - когда через час из деревни автобус туда! Тридцать копеек - и вы там.» «Так мне интереснее, - отвечу я, - ножками.» «А… ну, вольному воля.» «Вы, наверно, не деревенские?» И высокая охотно сообщит, что они студентки сельхозакадемии в Горках (в верховьях Прони и Баси, откуда я шел), здесь на практике и идут обмерять покос.

А меньшая ничего не скажет, только будет смотреть на меня светло и проникновенно, будто говорить взглядом: «Ну, придумай же что-нибудь! Иначе мы сейчас расстанемся - и все… Придумай, ты же мужчина». И мне так захочется обнять ее милые покорные плечи.

…И я придумал. Когда они пошли и она оглянулась, я окликнул ее: «Девушка, можно вас на минутку?» Она переглянулась с подругой, подофила. Мы проговорили не минуту, а пять; полная нетерпеливо звала ее, но я сказал: «Вы идите, она вас догонит!» - и Клава тоже кивнула, что догонит. И действительно, через минуту побежала ее догонять - только босые ступни замелькали в пыли. А я пошел не к деревне и не дальше, а налево, к стогу над обрывом в красивой излучине Прони. И хоть мы условились, что голова у Клавы разболится через час, я решил ждать ее три часа - уж больно мила.

Она пришла через два часа. Села рядом над обрывом, свесив ноги, взглянула блестящими глазами, сказала:

- А Светка говорит: «Знаю, почему у тебя голова заболела!» - и мягко рассмеялась.

И там, в нашей излучине, у нашего стога, мы с ней провели три дня. Утрами она убегала в деревню, как-то улаживала свои практикантские дела, приносила от хозяйки, у которой они квартировали, или из магазинчика какую-нибудь еду - а дальше время было наше. И погода была в самый раз по нас, теплая, даже ночами. Мы блуждали по лугам и над рекой - и целовались, купались, разговаривали, пели песни (оказалось, что нам нравятся одни и те же) - и целовались; ночью я показывал ей, где какие звезды, или рассказывал смешное - она смеялась благодарно, терлась лицом о плечо или грудь… и мы опять целовались. Я не великий знаток женщин, немного у меня их было; но она была - как родниковая вода.

Но на третий день я заскучал… не заскучал, если честно-то, забеспокоился: не может все далее у нас продолжаться просто так, надо что-то решать… а я не был готов решать. И сказал ей, что мне пора, в понедельник-де на работу (это была неправда). Она проводила меня до автобуса, держала мою руку, пренебрегая взглядами деревенских теток и подруг по группе, прижималась к ней лицом и все повторяла: «Напиши мне… напиши!»

Я обещал… и не написал. Удержало соображение, которое часто посещает мужчин после того, как они «добьются своего»: уж больно легко она мне поддалась. Мне поддалась - и другому так поддастся. Да и вообще она не очень соответствовала образу «девушки моей мечты», который маячил в моей интеллигентной душе. Тем все и кончилось. А сейчас и не начнется…

Девушки приближаются. Порыв ветра относит волнистые, распущенные по плечам волосы Клавы в сторону - и на миг придает ей сходство с той женщиной на фотографии, которую показывал мне Багрий; сходство не внешнее, они непохожи - у той удлиненное лицо, у этой круглое и с приподнятыми щеками, и фигуры разные… а в чем же? Мне становится не по себе, душу обдает холод - холод понимания непоправимой утраты.

Что же сейчас будет?… Вот приближается женщина, которую я любил и предал. Ведь настоящее же у нас с ней было, настоящее - теперь я отчетливо понимаю это. И чего я ей не написал? Встретил ты «девушку своей мечты», идиотина, за истекший год? Как же… Да и мечта-то эта, образ, - ведь от впечатлений кино, от пластинок, от показухи. А у этой - все безыскусственное, подлинное, свое… как она лицом-то к тебе, хлюсту, прижималась, к руке твоей!…

Сходимся. Первое побуждение у меня: пройти мимо, не глядя, - лишь бы скорее все осталось позади. Но нет, для минимизации различий надо повторять все до момента колебаний: окликнуть ее или не окликнуть? Варианты начинаются с колебаний.

Останавливаюсь, завожу тот же разговор, получаю то же советы и ответы от высокой рыжей Светы: об автобусе и что на практике здесь… И Клава, имя которой я не знаю и не узнаю, так же смотрит: ну, придумай же что-нибудь! Сейчас расстанемся - и все… И мне по-дурному кажется, что она сейчас возьмет и бросится мне на шею - что я тогда буду делать?