— Еще бы! — воскликнул я.

— В нашем кружке мы слишком много говорим о художественной литературе, а теорию знаем плохо… Мы пишем книги, а жизни не знаем. Мы хромаем на практике, потому что теория у нас слепа! Это сказал Ленин. Он много интересного высказал, а мы не читаем этого.

Арманд протянул руку и открыл дверцу стенного шкафчика. Достал оттуда потрепанную книжку, на обложке которой было написано: «Государство и революция», затем достал еще одну.

— Эту я читал, — сказал я гордо, — и другую — тоже.

— Неужели?

— Само собой…

— «Материализм и эмпириокритицизм» читал? — удивился он. — Но это требует специальной философской подготовки.

— У меня есть эта книга, — ответил я и начал листать ее. Я действительно несколько лет назад прочел это произведение, но не понял ничего. И сейчас, перелистывая страницы, я обратил внимание на то, что многие строки подчеркнуты.

Арманд сказал мне деликатно:

— Ленина нужно постоянно читать и перечитывать… Он никогда не надоедает… И всегда нов и интересен.

— Именно поэтому я хочу снова прочесть эти книги, — сказал я. — Можно их взять?

— Конечно. Только после праздника.

— Почему?

— Если тебя арестуют, книги пропадут.

— Опасно ли то, что нам предстоит? — спросил я.

— Как и любое другое дело… Самое малое — нас изобьют… или над нами устроят какой-нибудь процесс.

Он улыбнулся, а я, не смея взглянуть на него, смущенно продолжал перелистывать книгу. Предстоящие столкновения с полицией всегда парализовали мое сознание. Меня страшили не столько физические страдания, неизбежные в таких случаях, сколько столкновения с полицейскими и их разъяренными лошадьми, встающими на дыбы, фыркающими, с пеной на губах. Повергала в ужас мысль о том, что после этого я попаду в участок, а потом в тюрьму и никогда уже не выйду оттуда.

Но друг успокоил меня:

— Сейчас работа попроще. На этот раз мы должны побывать на нелегальном собрании, где прослушаем доклад… И после этого, если потребуется, разбросаем листовки перед крытым рынком. Пусть люди вспомнят эти имена: Ленин, Либкнехт и Люксембург.

— Естественно, — подтвердил я, — люди должны помнить их.

— Завтра приходи к нам, уточним час и место встречи. Так не забудь: Ленин, Либкнехт, Люксембург!

С этого момента сердце мое начало биться взволнованно и встревоженно. Я уже видел полицейские дубинки, свистящие над моей головой, разъяренных лошадей на мостовой, слышал грохот и выстрелы на Пиротской улице, крики людей, бегущих с нелегального собрания, лишь бы скрыться, различал решетку полицейского участка.

Дул не переставая холодный январский ветер, и едва ли в ближайшее время погода могла улучшиться. Я быстро шел по тротуару, подняв воротник своего пальтеца, и никак не мог согреться. Пусто и тяжело было у меня на сердце. Съежившись, я шел сквозь желтый туман и темноту ледяного мрака, который, казалось, никогда не кончится.

В тот же вечер в «пансионе» Панайотова произошло неожиданное происшествие с драматическим началом и веселым концом. Я не был свидетелем этого случая, но брат и сестра Панайотовы, словоохотливые молодые люди, рассказали мне подробно обо всем и с большим волнением.

Было около шести часов вечера. Одна из племянниц Панайотова, слушательница акушерских курсов, готовилась к экзаменам. К ней пришел друг, студент-медик… Было тихо и спокойно. Гудела печка. Горела лампа. Вдруг в дверь позвонили. Сын Панайотова побежал посмотреть, кто пришел. Открыл дверь и увидел на площадке человека в форме и сапогах. Мальчик испугался, захлопнул дверь перед носом человека в форме и бросился бежать с криком:

— Полиция!

Акушерка и студент работали в это время на ротаторе. Услышав крик испуганного парнишки, они сразу же собрали отпечатанные листовки, восковку и бросили их в горящую печку. Взметнулось буйное пламя, задымило, запахло горелой бумагой.

В это время человек в форме продолжал нервно звонить и стучать в дверь, чтобы ему открыли. Тогда дочь Панайотова побежала открывать. Она смело толкнула дверь, кокетливо улыбнулась человеку в форме и спросила:

— Что вам угодно?

— Мы пожарники, барышня, — сказал человек в форме, увидев элегантную девушку. — Ходим и предупреждаем, чтобы не держали горючих материалов на чердаке, потому что в последнее время в городе случаются большие пожары.

— Таких вещей у нас нет! — сказала дочь Панайотова и хотела прикрыть дверь.

Однако пожарник крепко держал ручку.

— Чем-то горелым пахнет у вас, барышня, — сказал он и сунул голову в полуоткрытую дверь. — Мы, пожарники, сразу чуем такие вещи. Что это за дым в помещении?

— Дым как дым! — оборвала она его, не давая двери открыться. — Если вы меня задержите здесь еще немного, то мои котлеты совсем сгорят на печке.

— Извиняюсь, барышня, но это моя служебная обязанность.

— Я понимаю. Однако у меня нет времени.

— Тогда до свидания! И проверьте еще раз, нет ли у вас на чердаке горючих материалов, книг, газет и чего другого, а то придется платить большой штраф.

— Проверю! — пообещала она и захлопнула дверь, но не отошла от нее до тех пор, пока не услышала стук сапог пожарника, бегущего вниз по цементным ступеням. Едва все стихло, она стремглав бросилась в комнату акушерки и радостно закричала:

— Мы спасены! Это самый обыкновенный пожарник!

— Да, но листовки и восковка сгорели! — всплеснула руками акушерка, глядя на своего побледневшего друга.

— Дураки! — обругала их дочь Панайотова. — Но так вам и надо, коль прячетесь от меня! Так вам и надо!

— А я сберег одну листовку, — ухмыльнулся ее брат из глубины кухни. — Выхватил из печки прежде, чем она сгорела.

Студент вытирал потный лоб и бормотал:

— Хорошо, что я не бросил ротатор в дымоход.

После этого незадачливые конспираторы заботливо поворошили в печке, чтобы все сгорело до конца, спрятали ротатор в какую-то сумку и куда-то ушли…

Я слушал рассказ брата с сестрой и смотрел на обгоревшую листовку, на которой остались слова: «Ленин, Либкнехт и Люксембург призывают нас вести решительную борьбу против капитализма и войны». Дальше огонь и копоть уничтожили текст. Только в конце еще можно было различить бессмертные три «Л»…

Я читал обгоревшую листовку и хитро улыбался. Мальчик с любопытством и надеждой смотрел мне в рот, чтобы я объяснил ему все. Но я продолжал наслаждаться его любопытством и загадочно улыбался. Тут нас и застал старый Панайотов. Он неслышно, как кошка, прокрался в кухню, да так тихо, что мы даже не почувствовали, когда он встал сзади нас, приподнявшись на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть листовку.

— Что вы делаете? — вкрадчиво спросил он.

— Разговариваем, — ответил сын.

— Да ну?.. Вот одни умники вроде вас все говорили да говорили, а лошадь их и утонула… Что это за листок у тебя в руке?

— Листовка.

— Как листовка? — Изумленный Панайотов отшатнулся от нас, расставил короткие ножки, чтобы встать потверже, и не знал, куда сделать шаг: назад или вперед. Он оцепенел. Новость застала его врасплох. Ему даже не пришло в голову пошутить, как он поступал обыкновенно в таких случаях.

— Какая листовка? — повторил он и протянул руку, чтобы взять ее из руки сына. — Откуда ты взял?

— Нашел.

— Где нашел?

— На улице.

— Интересно, а почему это я не нахожу листовок на улице?

— Откуда я знаю?.. Нашел, и все.

— А почему обгоревшая?

— Сестра хотела ее сжечь, да я успел выхватить из огня, чтобы прочесть.

— Ну а если я дерну тебя за уши… и оторву их?

Он потянулся, чтобы схватить мальчика за ухо, но не смог, потому что был ниже сына ростом. И это как будто еще больше его разозлило.

— Что такое эти три «Л»?.. Какие такие три «Л»? Кто их выдумал?

Он посмотрел на меня, и в его взгляде можно было прочесть укор и любопытство. Ему хотелось и пожурить нас, и узнать что-нибудь о нашей конспирации, которую в глубине души он одобрял. Чтобы разжечь его любопытство, я тоже загадочно улыбнулся. Взял листовку у него из руки и, притворившись, что сейчас впервые ее вижу, медленно и отчетливо стал читать по складам уцелевшие от огня строки. Панайотов слушал меня с опущенной головой, казалось, он едва сдерживал гнев. Лицо его побледнело. Вся фигура, низенькая и неуклюжая, стала еще меньше. Руки беспомощно опустились. Челюсти были плотно сжаты, и время от времени на скулах играли желваки. Что переживал сейчас этот маленький и несправедливо обиженный судьбой человек?