- Ежели меня в чем подозреваете, то напрасно. Бог свидетель.

- Я вас не подозреваю, а спрашиваю: почему сегодня вы явились к хозяину позднее, чем обычно?

- Гулял я ночью.

- По улицам?

- Зачем по улицам? Как положено гулял, на дому.

Филимонов умоляюще посмотрел на Борина.

- На свадьбе, говорит, был, - пришел тот на помощь.

- Вот, вот, - подхватил Филимонов. - Племяша своего женил, сынка сестры, значит. Потому и припоздал.

- Всю ночь на свадьбе были?

- Всю ночь, чтоб без обиды.

- Покойного предупреждали, что придете позже обычного?

- А как же? - удивился приказчик и торопливо сказал: - Давеча предупреждение о том сделал: так, дескать, и так, свадьба, значит, и все такое прочее. Так что малость припоздаю, извиняйте.

- Ну а он что?

- Да ничего. Гуляй, говорит, Филимонов. Делов, говорит, у нас с тобой нынче не много, не то что в старое время. Чего не погулять? Что ни день, то воскресенье. Настоящий наш покупатель, дескать, или помер, или в хлебные края подался. Потому, говорит, утром и без тебя очень даже свободно управлюсь. Ну и шутку пошутил: чтоб я пьян-де не был, а из пьяна не выбивался.

- Вы когда от Глазукова ушли?

- На свадьбу-та? - Он на мгновенье задумался. - Видно, часа в четыре пополудни. Может, в пять.

- Хозяин один оставался?

- Один.

- Ждал кого-нибудь?

- Будто нет.

Наступила пауза. Потом Филимонов сказал:

- Весел давечи был Анатолий Федорович. Не вещало, видать, сердце чего дурного. А прихожу сегодня - нет человека. Вчера был, а сегодня нет. Вон оно как. Не зря, видно, говорят, что промеж жизни да смерти и блошка не проскочит. Завсегда так: живем с пооглядкой, а помираем - впопыхах... Вы только про меня чего не подумайте, гражданин Косачевский. Я Анатолию Федоровичу - хорошо ли, худо ли - двадцать лет служил. Всякое, конечно, бывало: в плохое было, и доброе. А двадцать годков никуда не скинешь. Потому и сострадание к нему имею. Как без сострадания? Без сострадания никак нельзя. Хоть и эсплотатор он был, а все ж благодетель мне.

Филимонова прорвало. Он говорил без умолку, дергаясь и захлебываясь словами. Я никогда не был любителем поспешных выводов, но похоже, что смерть хозяина действительно потрясла его.

- Дубликаты ключей от сейфов у вас?

- Нет, у меня, - сказал Борин. - После завершения операции он их мне вернул.

Дежурный доложил о машине.

- А мне как же? - вскочил приказчик. - С вами или остаться?

- Пусть подождет в дежурке? - спросил у меня Борин.

- Пожалуй. Посидите пока у дежурного, Филимонов. Газету почитайте. Когда вернемся с Петром Петровичем, пригласим вас. Не возражаете?

- Чего тут возражать? Я человек маленький. Как прикажете...

Приказчик проводил нас на первый этаж. Когда мы с Бориным вышли, нас уже ждала машина.

У лавки, расположенной по соседству, толпился народ, преимущественно женщины. Тут же наклеенное на стену объявление оповещало всех о том, что в городе по решению Московского Совдепа проводится банная неделя. Каждому гражданину предоставлялась возможность приобрести по талону в своей лавке кусок мыла. Тут же красовался агитплакат с изображением лихого парня в картузе и смазливой девицы в красном платочке. Чувствовалось, что парень не столько мечтает о бане, сколько о любви. Но не тут-то было. Стихотворный текст плаката убедительно свидетельствовал о том, что путь к взаимности лежит только через баню. Он (подчиняясь зову серца): "Полюби, красотка, Ваню. Разговоры коротки". Она (следуя разуму и призыву Совдепа): "Ты сходил бы прежде в баню да заштопал бы портки".

У плаката, прислонившись плечом к стене, стояла прозрачная молодая женщина из "бывших". В одной руке она держала кошелку фасона "Как Иркутская ЧК разменяла Колчака", а в другой - томик Блока. Увы, автор стихов на плакате Блоком не был... Но я подумал, что если трубадур бани особым поэтическим талантом и не отличался, то был, по крайней мере, чистоплотным человеком, добросовестно отрабатывающим свой паек. А это в конечном итоге самое главное в любой профессии.

Борин открыл передо мной дверцу машины, и я протиснулся на сиденье.

- Как, Петр Петрович, приобрели уже залог взаимной любви?

- Мыло в смысле? - улыбнулся он одними глазами. - Еще вчера. Я четверть фунта, да еще жена столько же. Великолепное мыло, довоенное. Говорят, с юга привезли...

Нет, судя по военным сводкам, мыло в Москву могли привезти откуда угодно, но только не с юга. Там теперь было не до мыла. "Болярин Петр", как именовали Врангеля в церквах, провозглашая ему многолетие, уже закончил со своим "великим сидением". Как только Красная Армия прорвала оборону белополяков и, в прорыв была введена Первая Конная, части генерала Слащева высадились у озера Молочное и начали наступление на Мелитополь. А вскоре перешли в наступление и другие врангелевские корпуса. Похоже, что линия нашего фронта на юге уже опрокинута. Вряд ли 13-я армия в состоянии выдержать такой мощный удар. Нет, на юге не до мыла. Это о Москве, видно, позаботился Омск.

"Полюби, красотка, Ваню. Разговоры коротки..."

А почему бы и не полюбить ей Ваню, особенно ежели он откликнется на призыв Совдепа? Я лично ничего против этого не имел...

В отличие от Цетророзыска, на улице пахло не нафталином, а недавно отцветшей сиренью, кусты которой робко жались к решеткам бульвара.

В машине было душно, и я впервые по-настоящему понял, что в Москве лето.

По-летнему громыхали и заливисто вызванивали редкие старенькие трамваи с выбитыми стеклами и надписями, по которым можно было изучать историю гражданской войны. Чирикали, перекрикивая друг друга, пережившие голодную зиму оптимисты воробьи. Отбивали частую дробь по выщербленной мостовой копыта извозчичьих кляч, которых добрый лошадиный бог спас от жалкой участи оказаться на Сухаревке или Смоленском в виде "свиной" колбасы и пирожков "с говядиной"...

Блаженствовали среди столетних лил и кустов отцветшей сирени на чудом сохранившихся скамьях бульваров, а то и просто на траве разомлевшие от тепла беспризорники. Сбившись гуртами, переругивались, играли в буру, три листика, ремешок, дымили самокрутками.

На Тверском, против трехэтажного белого особняка, принадлежавшего некогда присяжному поверенному Шубинскому и известному в Москве как "дом с розовыми окнами", сухопарый пожилой господин в сверкающем на солнце цилиндре пас на цепочке козу. На господине был засаленный сюртук, из-под которого голубела нательная рубаха. Тут же под присмотром разбитной бабы копался в земле голенастый петух с веревочными путами на лапах.