Соклей наблюдал за стычкой.

— У птиц все как у людей, — резюмировал он, — незваный гость съедает все лакомства.

— Забавно, — улыбнулся Менедем.

Брат покачал головой.

— Я так не думаю, как и крачка.

— А ты разве не напивался на одном симпосии, а потом не шел на другой? — спросил Менедем, — что-то горланить и куда-то ломиться иногда уже половина забавы, а другая половина — посмотреть, что за вино и прием обеспечит тот, к кому вы вломились.

— Как скажешь. Я редко так делаю, — чопорно ответил Соклей.

Вспоминая, Менедем осознал, что брат сказал правду. В Соклее всегда было что-то от зануды.

— В жизни ты упускаешь кучу возможностей повеселиться.

— Можешь называть это так, — согласился брат, — но что насчет того парня, на чей симпосий вы вломитесь?

— Для чего же ему устраивать симпосий, если не для веселья? — возразил Менедем. — К тому же, многие из тех, что я посетил, становились гораздо лучше с приходом незваных гостей уже увенчанных венками.

Он чувствовал, что говорит, как Кривда из "Облаков", и ждал, когда Соклей упрекнет его в этом. Менедем любил непристойную чепуху Аристофана гораздо больше, чем его брат, но Соклей читал "Облака" и не одобрял их за насмешку над Сократом. К его удивлению, Соклей упомянул афинянина иначе:

— Может, ты и прав. Читал или хотя бы слышал о "Пире" Платона? Там, где Алкивиад вваливается с улицы, как ты говоришь, и рассказывает о временах, когда пытался соблазнить Сократа.

— А разве Сократ не был уродлив как сатир? — спросил Менедем. — А Алкивиад не был самым красивым юношей Афин в те незапамятные дни?

— Около ста лет назад, — уточнил Соклей. — И да, Сократ был безобразен, а Алкивиад красив.

— Так зачем Алкивиад пытался соблазнить его? Он же мог получить кого угодно? Такова сила красоты.

— Знаю, — резко ответил Соклей, и Менедем испугался, что сказанул лишнего. В юности он отличался выдающейся красотой и наслаждался роскошью выбора. А высокого, неуклюжего и невзрачного Соклея никто не домогался. Через мгновение Соклей продолжил: — Если Алкивиад мог выбрать любого, но соблазнял Сократа, о чем это говорит?

— Что он был чрезвычайно близорук? — предположил Менедем.

— Как смешно, — буркнул Соклей, а Диоклей расхохотался. Он больше не отбивал ритм — с добрым северным ветром "Афродита" шла под парусом. Соклей взял себя в руки:

— Он знал, что Сократ безобразен, все это знали. Так что же он видел в нем, если не красоту души?

— Но охотился-то Алкивиад вовсе не за душой, — заметил Менедем, а за…

— Ой, заткнись. В этом смысл "Пира": как любовь к прекрасному телу ведёт к любви к прекрасной душе, и насколько любовь духовная выше и лучше телесной.

Менедем почесал в затылке.

— Любовь к прекрасному телу… Но ты только что сам признал, что тело Сократа было далеко от прекрасного.

— Ты намеренно притворяешься, что не понимаешь? — спросил Соклей.

— Не в этот раз.

— Свежо предание, — мрачно заметил Соклей. — Ну, смотри: душа Сократа была столь прекрасна, что Алкивиад хотел разделить с ним постель несмотря на уродливое тело. Разве это не удивительно?

— Да уж, — ответил Менедем, и Соклей посмотрел на него так, будто размозжит ему голову амфорой с оливковым маслом, если тот скажет ещё хоть слово. "Конечно, — подумал Менедем. — Ведь если кто-то мог полюбить уродливого Сократа за прекрасную душу, почему бы такому не произойти когда-нибудь и с невзрачным Соклеем? Неудивительно, что он принимает эту историю так близко к сердцу".

Он не привык к таким открытиям — будто боги на мгновение дали ему посмотреть на мир глазами Соклея. Но он понял, что не может рассказать брату о том, что видел или думал, что видит.

Солнце село, моряки поужинали хлебом, оливками, луком и сыром. Менедем запил скромную еду дешёвым красным родосским вином — для питья сойдет, но за пределами острова такое не продать. Отойдя к борту, он помочился в море. Кое-кто из гребцов уже устроился на скамьях и уснул. Менедему не спалось. Он сел на корме, где провел весь день, и смотрел, как на небе появляются звезды.

Луна, а точнее, прибывающий месяц, низко висела на западе. Света от него немного, но этого хватало на танцующую лунную дорожку, бегущую к "Афродите". Кроваво-красная блуждающая звезда Ареса, хотя и не такая яркая, какой бывала, стояла высоко в юго-западной части неба.

Соклей указал на восток.

— Вон блуждающая звезда Зевса только что показалась из-за горизонта.

— Да, вижу, — подтвердил Менедем, — ярчайшая звезда в небе, при этом Арес угасает, а Афродита слишком близко к солнцу, чтобы её увидеть.

— Интересно, почему некоторые звезды блуждают, как и Луна, но большинство всегда находится на одном и том же месте.

— Как ты надеешься узнать это? — спросил Менедем. — Они делают то, что делают, вот и всё.

— Я могу надеяться узнать, почему, — ответил его двоюродный брат. — Я не рассчитываю на это, но надеяться могу. Знать, почему что-то происходит, даже важнее, чем знать, что именно происходит. Когда знаешь, почему, ты действительно понимаешь. Сократ, и Геродот, и Фукидид согласны в этом…

— И значит, так оно и есть, — саркастически заметил Менедем.

Но Соклей не клюнул на наживку.

— Гомер говорит то же самое, знаешь ли, — только и сказал он.

— Что? — Менедем так резко выпрямился, что в спине хрустнуло. В отличие от брата, он не особенно любил философов и историков — те витали слишком высоко в облаках. Другое дело Гомер. Как и большинство эллинов, Менедем первым делом обращался к "Илиаде" или "Одиссее". — Что ты хочешь сказать?

— Вспомни, как начинается "Илиада", — ответил Соклей. "Афродита" слегка покачивалась на волнах, напоминая им, что они не на суше. — О чем говорит поэт? О гневе Ахиллеса, доставившем столько проблем ахейцам. Гомер говорит не только об осаде Трои, но и о том, почему все произошло так, как произошло, разве ты не видишь?

Менедем поразмыслил и через секунду кивнул:

— Что ж, дорогой мой, должен признать, на этот раз ты прав. Постарайся, чтобы радость не ударила тебе в голову.

— Иди ты к воронам, — рассмеялся Соклей.

— У меня есть идея получше: я иду спать, — Менедем встал, стянул через голову хитон, свернул тунику и положил на палубу вместо подушки, а затем завернулся в гиматий. Как большинство моряков, он обходился одним хитоном почти в любую погоду, но из толстого шерстяного плаща получалось замечательное одеяло. — Доброй ночи.

Соклей лег рядом с ним и зевнул:

— Увидимся утром.

— Ага, — голос Менедема тоже стал сонным. Он потянулся, поерзал и уснул.

Патара располагалась в устье реки Ксантос. Холмы над городом напомнили Соклею Кавн. На холмах росли красные и жёлтые сосны, кедры и стиракс.

— Здесь полно хорошей древесины, — заметил Соклей.

— Вот радость-то, — кисло ответил Менедем. — Проклятым ликийцам есть из чего строить пиратские корабли.

Парочка пентер патрулировала подходы к гавани Патары. На огромных военных галерах на вёслах сидели по два таранита или зигита, и только на нижнем ярусе с веслом управлялся один таламит. Такое число гребцов делало пентеры очень быстрыми даже несмотря на множество палуб и защиту, прикрывающую гребцов от летящих стрел. Одна из пентер с орлом Птолемея на гроте и фоке направилась в сторону "Афродиты".

— Мне не жалко, если Птолемей вырубает деревья в этой стране, — заметил Соклей.

— Уж лучше он, чем ликийцы, это уж точно, — согласился Менедем. — А деревья, что он пустит на постройку трирем, тетрем и пентер, уже не пойдут на строительство гемолий и пентеконторов.

— Эй! — донёсся крик с военной галеры Птолемея. — Кто такие?

Менедем иронично хохотнул.

— Иногда забавно, когда крутобокие корабли и рыбацкие лодки принимают нас за пиратов. И совсем не весело, когда так думает пентера: этот ублюдок нас может и потопить по ошибке.

— Так давай сделаем всё, чтобы он не ошибся. — Соклей сложил ладони рупором и крикнул в ответ: — "Афродита", с Родоса.

— С Родоса, да? — усомнился офицер на носу военной галеры, — как по мне, так твой говор не похож на родосский.

Соклей втихомолку ругнулся. Он вырос на дорийском диалекте, как и любой на Родосе, но за время учебы в Лицее приобрел аттический акцент. Зачастую это выдавало в нем образованного софиста. Но иногда, похоже, доставляло неудобства.

— Я родосец, клянусь Асиной, — ответил Соклей, намеренно произнеся имя богини на дорийском диалекте, — а это родосская торговая галера.

— Что везёте? — требовательно спросил офицер, его корабль встал борт о борт с акатосом, и он грозно посмотрел сверху вниз на Соклея: палуба пентеры на несколько локтей нависала над "Афродитой".

— Прекрасное оливковое масло, лучшие родосские благовония, косский шелк, книги и львиную шкуру, которую мы только что купили в Кавне, — ответил Соклей.

— Книги, говоришь? И ты можешь их прочитать?

— Надеюсь, что так, — Соклей выпрямился с видом оскорбленного достоинства. — Мне начинать?

Человек на военной галере рассмеялся и мотнул головой. Алый конский хвост на его шлеме закивал.

— Не стоит. Идите в Патару. Ни один пират не станет так дуться, если я задам ему подобный вопрос.

Галера вернулась к патрулированию, большие весла мерно поднимались и опускались, пока она скользила прочь.

— Дуться?! — возмутился Соклей. Он повернулся к Менедему и развел руками: — Разве я дуюсь? — и тут же понял, что спросил не того человека.

Менедем улыбнулся своей самой сладкой улыбкой:

— Конечно, нет, о великолепнейший, только не после того, как ты стоял там у борта.

Соклей, ожидая насмешки похуже, на это даже не поморщился.

В Патаре имелось два порта: внешний и внутренний. Менедем повел Афродиту во внутреннюю гавань, но тут же горестно фыркнул, заметив насколько она мелка. Он приказал матросу подняться на нос и бросать лот, чтобы торговая галера не села на мель по пути к причалу.

— Ну, добрались, — с облегчением выдохнул он, когда моряки кинули канаты грузчикам, стоявшим на пристани. Среди них было несколько чисто выбритых эллинов, а остальные — бородатые ликийцы в шапках с яркими перьями и плащах из козловых шкур.