— Ну, если ты пойдешь с этим на суд, то не уверен, что ты убедишь достаточно присяжных, чтобы добиться осуждения, но меня ты убедил, так я скажу, — Менедем хлопнул в ладоши.

Соклей усмехнулся. Он не выиграл спор, точнее, Менедем не признал, что он победил в этот раз. Но его двоюродный брат добавил:

— Неважно, насколько устарела царская власть, македонские генералы играют ту же самую роль, разве что называются иначе, и, похоже, им это очень нравится.

— Конечно, нравится, — согласился Соклей, — они все богатые, как только можно представить, особенно Птолемей, и никто не осмелится им отказать. Как же такое может им не нравиться? Но нравится ли это подданным в их царствах? Это, вероятно, уже другой вопрос.

— Если не брать в расчет Македонию, большинство этих подданных — просто варвары. Они не знают, что такое свобода, поскольку до прихода македонцев жили под властью персидских царей, — ответил Менедем, — а судя по тому, что я слышал, египтянам не нравится ничто чужеземное.

— Да, мне доводилось слышать то же самое, — согласился Соклей. — Со слов Химилкона, похоже, что иудеи тоже не жалуют чужеземцев.

— Тем больше причин, чтобы ты взял с собой сопровождение, если те, с кем ты хочешь вести дела, хотят тебя убить, потому что ты чужеземец…

— Никто не говорил, что они хотят убить меня, — вмешался Соклей, — и я согласился взять с собой несколько моряков, припоминаешь? Лучше бы тебе вспомнить, а заодно вспомнить и о том, на что ты согласился. Помнишь?

— Да, о наилучший, — угрюмо ответил Менедем.

Менедем сердился, пока они шли с рыночной площади Саламина обратно в гавань. Никаких чужих жён, даже малейшей возможности до конца сезона мореплавания? Он уже почти пожелал, чтобы его придурок-кузен отправился в путь один, и его там прирезали. Ну и поделом ему тогда.

Обдумав эту мысль, Менедем неохотно, очень неохотно, покачал головой. Он любил Соклея, почти по-отечески, и они могут заработать кучу на бальзаме из Энгеди, если привезут его в Элладу не переплачивая финикийским посредникам.

Всё как всегда…

— Жертвы, что я приношу, — прошептал он.

— Ты о чем? — переспросил Соклей.

— Не важно, — ответил брат, — мне придется объяснять своему отцу и твоему, как я отдал тебя на растерзание разбойникам, и это меня беспокоит сильнее, чем следовало бы. Примерно так же, как тебя — отправиться с эскортом. И если мне придется за это расплачиваться, то придется, вот и всё.

Тут Соклей указал на необычное строение слева и совсем другим тоном поинтересовался:

— Что это?

— А меня-то зачем об этом спрашивать? — в свою очередь спросил Менедем, — я не знаю. Выглядит забавно, чем бы это ни было, правда? — Чем больше он смотрел на него, тем необычнее здание казалось. — Какое-то святилище, да?

— Ума не приложу, — Соклей тоже уставился на здание. Фундамент из глиняных кирпичей, на котором груда чего-то, напоминающего уголь. Статуи мужчины, женщины и троих детей окружали странную постройку. Обычно застенчивому Соклею любопытство могло придать смелости, он преградил дорогу проходящему мимо саламинцу и спросил: — Прошу прощения, но не мог бы ты сказать, что это за сооружение?

— Вы что, не знаете? — удивился местный, но, когда оба брата отрицательно тряхнули головами, ответил, — разумеется, это кенотаф царя Никокреона.

— Проклятье! — Менедем щелкнул пальцами, злясь на самого себя: — Мне следовало бы самому вспомнить. Птолемей заставил его покончить с собой, когда захватил Кипр, да? Так что в Саламине больше нет царя, Соклей. Два или три года назад — ещё был. Я слышал об этом на Родосе.

— Да, ты прав, — подтвердил саламинец, — но не только сам Никокреон покончил с собой, но и его жена и дети. Этот монумент воздвигнут в память о них. Прощайте, — местный пошел дальше.

— Птолемей не любит убивать людей, — заметил Менедем, — может, он думает, что на его руках нет крови, если он заставляет их покончить с собой. В прошлом году — Полемей на Косе, Никокреон — здесь. Осмелюсь предположить, Полемей это заслужил, я бы никогда не доверял ему.

— Клянусь египетской собакой, Никокреон тоже это заслужил, — кровожадно заявил Соклей, — я позабыл, что Птолемей заставил его сделать, но он заслужил много худшее.

— Почему? — полюбопытствовал Менедем, — никогда не слышал о нем, пока на Родосе не узнал, что он покончил с собой. Жизнь слишком коротка, чтобы уделять внимание каждому мелкому кипрскому царьку.

— Жизнь никогда не коротка, чтобы уделять чему-либо внимание, — не согласился Соклей.

Менедем мог бы побиться об заклад, что брат выдаст что-то подобное.

— Но ты-то как раз забыл о смерти Никокреона, если припомнить.

— Мне не следовало бы, — Соклей покраснел, — содеянное им заслуживает того, чтобы об этом помнили, уделяешь ли ты подобному внимание или нет.

— Ну теперь ты раздразнил мое любопытство, что же он сделал, мой дорогой?

— Он тот мерзавец, что запытал Анаксарха из Абдеры до смерти, — ответил Соклей. Менедем явно ничего не понял, и Соклей продолжил: — Анаксарх — это философ, последователь школы Демокрита.

— О, так я о нем слышал, — с некоторым облегчением ответил Менедем, — тот парень, что говорил "всё состоит из крохотных частиц, слишком малых, чтобы разделить их дальше", атомы, да? — к его облегчению Соклей согласно склонил голову. Менедем закончил мысль: — Ну ладно, Анаксарх его последователь, и что с того?

— Анаксарх был из тех, кто говорил то, что думает. Когда Александра ранили, Анаксарх указал на его рану и произнес "вот кровь человека, а не бога". Но Александр его любил и не обиделся. С Никокреоном же всё вышло иначе.

— Ну ты и заноза, ты знаешь об этом? Будь ты гетерой, у тебя было бы столько поклонников, что ты бы не знал, что с ними делать. Ты всегда обещаешь, обещаешь и почти ничего не делаешь, — Менедем ткнул брата пальцем под ребра.

— Будь я гетерой, мужчины бы с криками ужаса разбежались, и я не имею в виду свою бороду, — возразил Соклей, — я знаю, какая у меня внешность.

До того, как у Менедема начала расти борода, у него было множество поклонников, но никто не обращал внимания на его высокого, неуклюжего двоюродного брата. И тогда, и сейчас Соклей хорошо притворялся, что это его не заботит. Но в глубине души это, должно быть, раздражало. Сейчас, десять лет спустя, Менедем видел, как раздражение прорвалось наружу, и сделал вид, что ничего не заметил. — А что не так с Никокреоном? Что? Что сделал этот Анаксагор?

— Анаксарх, — поправил Соклей, — Анаксагор тоже философ, но жил уже давно, во времена Перикла.

— Ну хорошо, Анаксарх, — согласился Менедем, радуясь, что отвлек брата от мыслей о себе. — Что же он такого сделал, что милый Никокреон так разгневался?

— Вот этого я не знаю, не уверен, но это что-то особенное, потому что Никокреон придумал для него особенную смерть, — ответил Соклей, — он бросил его в огромную каменную ступку, где его забили насмерть железными молотами.

— Ого! — изумился Менедем, — ужасная смерть. Он хоть достойно умер?

— Анаксарх? Да, именно так, — подтвердил Соклей, — он приказал саламинцам, — продолжайте избивать моё тело, потому что вам не тронуть мою душу. Это так разозлило Никокреона, что он приказать вырвать Анаксарху язык, но тот, опередив палача, откусил его себе сам и плюнул им в лицо Никокреона. Так что, как видишь, братец, когда Птолемей приказал Никокреону покончить с собой, он умер лучше, чем заслуживал. Если бы я отдавал приказы…

— Ты рассуждаешь столь же кровожадно, как и македонцы, — заявил Менедем, с непривычной настороженностью поглядывая на Соклея. — Чаще всего ты такой незлобивый, как никто из всех, кого я когда-либо знал. Хотя время от времени… — он покачал головой.

— Всякий, кто пытается убить знания, убить мудрость, заслуживает всего, что с ним происходит. Например, то грязное шлюхино отродье, пират, что украл череп грифона. Попадись он мне в руки, я бы послал за палачом в Персию и ещё за одним в Карфаген, а затем наблюдал бы, кто сумеет причинить больше страданий. Я бы с радостью заплатил обоим палачам.

Менедем начал было смеяться, но взглянул на Соклея и поперхнулся смехом — выражение лица брата говорило, что он вовсе не шутил. Тому пирату повезло, что он удрал с "Афродиты". И ещё больше повезло, если он не жаловался по тавернам, что прихватил старые кости вместо добычи поценнее. Если бы слух о подобном ворчании донёсся до Соклея, пирату пришлось бы жить дальше, постоянно озираясь по сторонам.

Когда они вернулись на торговую галеру, оказалось, что Диоклей кое-что разузнал.

— Здесь в одном из постоялых дворов играет отличный кифарист из Коринфа, — сообщил келевст, — говорят, это первый кифарист в Саламине с тех пор как Никокреон вышвырнул Стратоника в море. Теперь царь мертв, кифаристы больше не прячутся.

— Клянусь Зевсом! — воскликнул Менедем, — Никокреон убил ещё одного?

— Ещё одного? — переспросил Диоклей.

— Но тебе следует помнить, что не царь убил Сократа.

— Демократия тоже не идеальна, боги знают, — произнес Соклей, — не живи мы при демократии, то, например, не слушали ли бы, как Ксанф на каждом собрании бубнит и бубнит.

— Ты прав, — согласился Менедем, — ещё один повод порадоваться, что на полгода убрались с Родоса и отправились торговать.

— Жаль, что не услышать Стратоника, но кто тот кифарист, о котором ты слыхал, Диоклей?

— Его зовут Арейос, — ответил келевст.

Менедем толкнул локтем Соклея:

— Что такого сказал о нем Стратоник, о наилучший?

— Однажды он пожелал ему отправиться к воронам. Это всё, что я знаю.

— Похоже, Стратоник всем желал отправиться к воронам, — заметил Менедем, — так что это не делает Арейоса чем-то особенным. Не думаю, что нам так уж стоит его увидеть.

— А что ещё делать в Саламине ночами? — спросил Соклей.

— Напиваться. Предаваться любви, — Менедем обозначил две очевидных альтернативы в любом портовом городе. Да и в удаленном от моря городе тоже, если подумать.