— Время от времени я удивляю тебя, когда мы боремся в гимнасии. — Он возвышался над братом, но Менедем был быстрее и сильнее. — Полагаю, время от времени и ты можешь удивить меня, когда мы перебрасываемся крылатыми словами.

— Крылатыми словами? — повторил Менедем. — Ты узнал Аристофана, а теперь цитируешь Гомера. Во имя собаки, кто из нас кто?

— О нет, так не пойдет. Ты так просто не выкрутишься, негодник. Если говоришь, что ты это я, а я это ты, то освобождаешь себя от клятвы, что дал мне в Саламине.

Они оба рассмеялись.

— Ну, тебе будет не трудно её сдержать, — сказал Менедем. — Ты не ищешь возможности переспать с чужими жёнами.

— Надеюсь, что нет, — ответил Соклей. — Но ты не можешь быть мной, потому что не провел зиму, изучая арамейский.

— И рад этому. Когда ты говоришь на нем, кажется, что ты подавился насмерть. — Менедем изобразил ужасный финикийский акцент. — Вот на что это похоже.

— Надеюсь, что нет, — сказал Соклей.

— Надейся и дальше, как ты всегда это делал.

Они продолжали дразнить друг друга, пока Менедем вёл "Афродиту" на юго-восток. Направившись из Саламина на восток, они могли бы сократить путь через Внутреннее море, но тогда им пришлось бы красться вдоль финикийского побережья, чтобы попасть в Сидон, город, откуда Соклей хотел начать исследование суши. В это время года, с ярким солнцем и спокойным морем, риск казался оправданным.

Соклей оглянулся на Саламин. Побережье Кипра уже превратилось в линию на горизонте. На пути в Финикию акатос не будет видеть землю три или четыре дня. За исключением дороги к югу от Эллады и Эгейских островов в Александрию, это был самый длинный переход по открытому морю, который придется совершить кораблю.

— Не хотел бы я делать такое на крутобоком судне, — сказал Соклей. — Представь, что на полпути стих ветер? Сидеть тут, непонятно где, и надеяться, что не кончится вода и вино… — Он тряхнул головой. — Нет уж, спасибо.

— Да, было бы не очень весело, — согласился Менедем. — И мысль о шторме в открытом море мне тоже не нравится. Когда это случилось по пути из Эллады на запад, в Италию, пару лет назад, нам повезло.

— Должен быть какой-то лучший способ плавания в открытом море, — сказал Соклей. — Солнца, звёзд, ветра и волн явно недостаточно. Корабли, отправившиеся в Александрию, могут оказаться почти в любой точке египетского побережья, в дельте Нила или в западной пустыне, и потом им придется пробираться обратно.

— Я не скажу, что ты ошибаешься, потому что ты прав, — ответил Менедем. — Но как это сделать? Что ещё у нас есть, кроме солнца, звёзд, ветра и волн?

— Не знаю. — Соклей боялся, что Менедем задаст этот вопрос, ибо не знал ответа. — Может, что-нибудь и есть. В конце концов, не думаю, что самые первые мореплаватели знали, как бросить на дно верёвку, чтобы к днищу смазанной салом гирьки прилипли песок или глина и помогли им понять, где они находятся.

— Вероятно, ты прав, — протянул Менедем. — Не помню, чтобы Гомер писал о таком в "Илиаде" или "Одиссее", а уж хитрый Одиссей точно бы использовал лот, если бы знал о его существовании.

— А Геродот их упоминает, значит, они известны более ста лет, — сказал Соклей. — Кто-то умный придумал их где-то между Троянской и Персидской войнами. Интересно кто. Интересно, когда. Хотел бы я знать. Имя этого человека достойно жить в веках. Интересно, был ли он эллином, финикийцем или проклятым богами ликийским пиратом. Вряд ли мы это когда-нибудь узнаем.

Двоюродный брат странно посмотрел на него.

— Мне даже в голову не приходило, что это мог быть не эллин.

— Мы позаимствовали множество вещей, — возразил Соклей. — Финикийцы дали нам алфавит. Он старше нашего, и ты, должно быть, слышал, как Химилкон разглагольствует о том, как они им довольны. Лидийцы первыми начали чеканить монету — или так говорит Геродот — а до того всем приходилось взвешивать куски серебра или золота. И даже Дионис предположительно пришел к нам с далёкого востока, так что, возможно, и виноделию мы научились у варваров.

— Где бы мы ему ни научились, это хорошо. — сказал Менедем. — Я не хотел бы всю жизнь пить воду. Или ещё хуже, мы могли бы пить молоко, как скифы и фракийцы. — Он скорчил гримасу отвращения, высунув язык, как горгона, нарисованная на щите гоплита.

— Ужас, — Соклей тоже скривился. — Сыр сам по себе неплох, даже намного больше, чем просто неплох, молоко? Нет уж, спасибо, — тряхнул он головой.

— Мы узнали, что сирийцы не любят дары моря, помнишь? — сказал Менедем. — Вот что значит невежество.

— Конечно, — согласился Соклей. — И этот странный бог, которому поклоняются иудеи, не позволяет им есть свинину. — Он бросил на брата предупреждающий взгляд. — Собираешься снова завести речь о пифагорейцах, бобах и пускании ветров? Не надо.

— И вовсе я не собирался, — возразил Менедем, но Соклей не поверил ему ни на миг. Но затем брат продолжил: — Я хотел сказать, что между Лесбосом и побережьем Анатолии есть крошечный островок под названием Пордоселена.

— Что? Пердящая луна? — воскликнул Соклей. — Я тебе не верю.

— Да поразит меня Аполлон, если вру, — серьезно сказал Менедем. — Там и полис есть с таким именем. И перед полисом ещё один остров Пордоселена, ещё меньше, и на этом острове стоит храм Аполлона.

— Пордоселена, — повторил Соклей и недоуменно пожал плечами. — Мы и от земли толком не отошли, а уже становимся… странными. К тому времени, как увидим побережье Финикии, полагаю, совсем обезумеем, — он говорил так, будто с нетерпением ждал этого.