— Я слыхал про такое, но вороны меня забери, если знаю, верить этому, или нет, — ответил Филиппос. — Я тебе вот что скажу, приятель — мы уже почти у казарм. Ставлю драхму, что ты не продашь ни свитка своих каракулей.

— Идёт! — согласился Менедем, и они с македонянином пожали друг другу руки, чтобы скрепить пари.

Они завернули за угол. Казармы, как и многие строения в тесном Сидоне, возвышались на пять этажей. Возле входа стояли часовые в эллинской броне. Солдаты и мелкие торговцы входили и выходили. Менедем услышал хорошо знакомые взлетающие вверх и спадающие переливы греческой речи, и разговоры македонян, которые на расстоянии, вроде бы, звучали так же, но не обретали смысла, когда он подходил ближе.

— Я останусь рядом с тобой, приятель, — заявил Филиппос. — Клянусь богами, под руку лезть не стану. Но если можешь продавать свои книги — делай это так, чтобы я видел.

— Это честно, — согласился с ним Менедем. Он выбрал место в паре локтей от часовых и пустился излагать "Илиаду": "Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына."… Менедем не был рапсодом — эти странствующие певцы помнили всю поэму (или, может быть, "Одиссею") и зарабатывали на жизнь, бродя из города в город и читая на агорах, рыночных площадях за несколько халков тут, или за обол там. Но первую книгу он знал хорошо, и читал поживее многих рапсодов — те бесчисленное число раз повторяли эпос и просто потеряли к нему интерес. А Менедему этот поэт по-настоящему нравился, и из него так и лились гекзаметр за гекзаметром.

Солдат, направлявшийся в казарму, остановился послушать. Спустя минуту, ещё один. Кто-то высунул голову из окошка третьего этажа, чтобы слышать Менедема, а спустя короткое время втянул обратно — спустился вниз, там слышно лучше. Через четверть часа вокруг Менедема собралась порядочная толпа. Два-три солдата даже бросили монеты к его ногам. Он не потрудился их подобрать, а продолжал декламировать.

— Ты же не продаёшь книги, — сказал Филиппос. — Ты стихи сам читаешь.

— Замолчи, — шикнул на него Менедем. — Ты сказал, что не будешь лезть под руку.

Македонянин притих, а Менедем продолжал рассказывать "Илиаду":

Он прервался.

— Ну давай, продолжай, — воскликнул один солдат. — Ты как раз подошёл к интересному месту, — и пара других согласно закивали.

Но Менедем тряхнул головой.

— Я на самом-то деле вовсе и не рапсод, я просто люблю Гомера, в точности, как и вы. А почему бы и нет? Сколько из вас выучились читать и писать по "Илиаде" и "Одиссее"?

Несколько солдат подняли руки, а Филиппос тихонько присвистнул.

— Забери тебя вороны, родосец, похоже, тебе достанутся мои деньги.

— Тихо, — сказал ему Менедем и продолжил нахваливать свой товар. — Разве вы не хотите, чтобы этот поэт был всегда рядом с вами, чтобы вы могли насладиться его стихами всякий раз, когда пожелаете? Так сделал и божественный Александр — отправляясь в поход на восток, взял с собой полную "Илиаду", все двадцать четыре книги. По крайней мере, так говорят.

— Это правда, — подтвердил один из солдат, человек уже немолодой. — Я своими собственными глазами видел его "Илиаду", точно. Он хотел стать великим героем, как Ахиллес. Я скажу, он и сам многого достиг.

— Не стану спорить с тобой, мой друг, — согласился Менедем. — Разумеется, полная "Илиада" — штука не из дешёвых. Но у меня тут есть вот что, — он приподнял свою корзинку, — копии самых лучших книг "Илиады" и "Одиссеи", так что вы можете сами читать про гнев Ахиллеса, или про его битву с Гектором, или про то, как Одиссей перехитрил циклопа Полифема — так часто, как пожелаете. Их переписывали наилучшие писцы Родоса, можете быть уверены, получите все стихи в точности такими же, как когда-то их пел сам Гомер.

Он понимал, что преувеличивает. Теперь Менедем и сам не знал, что именно пел Гомер. А писцов на Родосе было так мало, что, говоря о них во множественном числе, ему пришлось буквально говорить обо всех сразу. Но ему не хотелось рассказывать солдатам о несчастном пьянице, с которым пришлось иметь дело Соклею. Им это ни к чему, да и бедняга Поликл не переписывал эти книги. Кроме того, пусть писцов на Родосе мало, их все равно больше, чем в любом другом городе за исключением Афин и Александрии, нахальной столичной выскочки Птолемея.

— Сколько ты хочешь за одну из своих книг? — спросил тот солдат, что видел "Илиаду" у Александра.

Менедем изобразил самую доброжелательную улыбку.

— Двадцать драхм.

— Да это просто грабёж, — запротестовал другой солдат, афинянин, если судить по акценту. — У меня на родине книга стоит пять драхм.

— Но ты сейчас не на родине, не так ли? — все так же без запинки ответил Менедем. — Мне пришлось заказать копии книг на Родосе, а потом уворачиваться от пиратов всю дорогу оттуда до Сидона. Если тебе понадобится здесь книга, сомневаюсь, что ты пойдешь за ней к финикийскому писцу. Их буквы совсем другие, и читаются справа налево, — если бы не жалобы брата, Менедем никогда бы и не узнал об этом, но с радостью использовал этот аргумент. — Кроме того, — добавил он, — на что можно лучше потратить деньги?

— На вино, — ответил афинянин. — На женщин.

— Ну выпьешь вина, через час оно вытечет из тебя. Возьмёшь женщину, а назавтра твоё копьё снова рвётся в бой, — сказал Менедем. — Но книги другое дело. Владение книгой для тебя навсегда, — эту фразу он сам услыхал от Соклея, и полагал, что тот почерпнул её у историков, которых любил читать.

Некоторые из тех, кто его слушал, задумались. Афинянин ответил:

— Но всё-таки это ужасно дорого.

И тут начался торг. Пять драхм предлагать не хватило наглости даже тому афинянину. Солдаты начали с десяти. Менедем качал головой — не пренебрежительно, а с видом человека, не желающего продавать за такую цену. Один из солдат поднял до двенадцати, и не больше. Менедем очень старался не улыбаться. Он не надеялся, что это выйдет так просто. И опускаться пришлось не особенно сильно — только до семнадцати драхм и три обола за каждую книгу.

— Продашь за столько? — спросил афинян, чтобы закрепить сделку. И Менедем кивнул, изображая огромное одолжение. Восемь или девять солдат поспешили в казарму. Ещё до того, как они вернулись, Филиппос, сын Иолая, протянул Менедему драхму.

— Да, родосец, ты преподал мне урок.

— Правда? Что за урок? — спросил Менедем. — Мой кузен обожает подобное.

— Не ставь против человека, знающего свое дело. А тем более не ставь сам, как богам противный глупец.

— А, это, — Менедем задумался. — Наверно это Соклей уже знает. Вернее, я надеюсь, что знает.

Соклей никогда не хотел вести за собой людей. В следующем поколении после Александра Великого на Родосе каждый рыбак возжелал командовать флотом, а каждый десятник стал воображать, как со своими людьми завоёвывает полное варваров царство и надевает корону. Все чувствовали себя необыкновенными, хотя не каждому, у кого есть мечты, удавалось их воплощать. Однако Соклей, никогда не имевший амбиций такого рода, оказался вдруг в роли, которую не жаждал играть.

— Вечно я получаю слишком много того, чего и вовсе не хотел, — пробормотал он, сидя на своем муле. Животное, кстати, ему тоже не нравилось.

— Что-что? — спросил Аристид.

— Да, ничего, — Соклей смутился от того, что его подслушали. Ему нравился Аристид, на борту "Афродиты" он неплохо с ним ладил, не в последнюю очередь потому, что там Соклей почти не отдавал ему приказаний. Но здесь, на суше, почти всё, что он говорил, превращалось в команды.

Копыта осла и мула цокали по дороге, и ноги матросов вторили им, поднимая пыль. Низкое солнце грело сильнее, чем в это время года в Элладе. Соклей порадовался, что сменил свой шлем на дорожную широкополую шляпу — он думал, что без неё у него бы мозги закипели.

Если бы не жара, местность вполне подошла бы для жизни эллинов. Кругом тянулись поля пшеницы. Должно быть, её здесь засеивали осенью, когда шли дожди, а сбор урожая начинали весной. Оливки зрели среди серебристо-зелёных листьев, корявые и кривые стволы деревьев выглядели почти как на Родосе или Аттике. Как и виноградники. Даже острые силуэты гор на горизонте были прямо как в стране, где обитали эллины.

Однако крестьяне, возившиеся под оливковыми деревьями и на виноградниках, с изумлением смотрели на людей с "Афродиты". Во внутренней части страны люди, как и сидонцы, носили широкие одежды, доходившие до лодыжек. А чтобы защититься от солнца, многие просто оборачивали голову тканью. Эллинские туники до колен, оставлявшие руки голыми, казались им странными, и даже шляпа Соклея — неуместной.

Телефу мешал хитон.

— И почему мне нельзя сбросить его и идти голым? — спросил он. — Погода тут отвратительно жаркая для одежды.

— Этим людям не понравится, чтобы ты шлялся тут голым, а это ведь их земля, — ответил Соклей. — Так что, нет.

— Не их. Теперь это земля Антигона, — ответил Телеф. — Ты думаешь, одноглазого сильно волнует, ношу я хитон, или нет?

Соклей сам не знал, как поддался на уговоры Телефа и взял его с собой. Но вот, всего день, как они вышли из Сидона, а этот моряк уже начал ныть и спорить по пустякам. И Соклей сказал:

— Я вот что думаю. Антигон сейчас возвратился в Анатолию, присматривает за Птолемеем. А финикийцы — они всё-таки здесь. Им не нравится, когда люди ходят голыми. Я не хочу, чтобы нас забросали камнями, или ещё чего.

— А с чего ты взял, что они так сделают? — возмутился Телеф.

— Я понятия не имею, что они сделают, — ответил Соклей. — Но я знаю одно, о наилучший — ты всего на палец от того, чтобы отправиться обратно в Сидон и объяснить моему кузену, что я не желаю тебя здесь видеть. Хочешь идти дальше — делай, что я велел, как подчинялся Менедему на море. Понятно?