— А ещё Лисимах и Кассандр, — добавил Менедем. — И, если кто-то из них падет, вместо него поднимется другой. Может, Селевк с востока. Кто-нибудь. Не думаю, что кто-то из них может занять место Александра, но и оставить его пустым они не хотят.

— В своей драке все эти генералы давят всех без разбору, — сказал Диоклей. — Они и Родос бы раздавили, имей такую возможность.

— А то я не знаю, — сказал Менедем. — Мы действительно свободный и независимый полис, и даже Птолемей, наш лучший друг среди македонян, даже он считает смехотворным наше желание, чтобы так всё и оставалось. Он тешит нас, поскольку мы его посредники в торговле зерном, но тем не менее считает это смешным. Я видел это на Косе в прошлом году.

Вместо того, чтобы продолжать разговор о политике, Диоклей указал куда-то в начале пристани.

— Забери меня фурии, похоже, там ещё солдаты, ищут "Афродиту".

— Да, так и есть, — пробормотал Менедем. — Может, те пробы в казарме, в конце концов, отлично окупятся, несмотря на то, что этот жалкий негодяй Андроник сам ничего и не купил.

Эллины поднялись на пирс. Они неуверенно озирались, пока Менедем не помахал им и не окликнул. Тогда они поспешили к нему. Один спросил:

— Это ты торгуешь хорошим маслом?

— Разумеется, я, — Менедем переводил взгляд с одного на другого. — Как вы об этом узнали? У меня хорошая память на лица, и, кажется, никто из вас не был на дегустации у казначея.

— Да, но мы о ней слышали, и мы знаем, чем он нас кормит, — ответил тот солдат, что заговорил первым, и скривился, показывая, что он об этом думает. — Мы тут решили скинуться, купить одну амфору хорошего масла и разделить на всех. Верно, ребята? — и остальные наёмники склонили головы, подтверждая, его слова.

— Я не против, — сказал Менедем и сообщил, сколько стоит амфора.

— Папай! — ахнул переговорщик, и остальные вздрогнули от неожиданности. — Может, сделаешь скидку? Это очень уж дорого для простых смертных.

— Этим утром я уже продал три амфоры за такую цену, — ответил Менедем. — Если вам отдам дешевле, ко мне придут ваши товарищи и заявят "о, ты продал старине как-там-его за двадцать драхм, отдай и нам за двадцать". И конец моей прибыли, понимаете? — он развёл руками, показывая, что сожалеет, но остался твёрд.

Солдаты сдвинули головы. Менедем демонстративно не слушал их тихий спор. Наконец, они опять разделились. Тот, что начинал торг, сказал:

— Ладно, пусть будет тридцать пять драхм.

Это, должно быть, хороший продукт, так что, на этот раз мы заплатим.

— И я очень вам благодарен, о благороднейшие, — сказал Менедем. — Тогда поднимайтесь на борт и выбирайте амфору, какая понравится. — Амфоры были все одинаковые и отличались не больше, чем один колос ячменя от другого, но он знал, что возможность выбора — а вернее, видимость выбора — делает покупателей счастливее. Когда они выбрали себе амфору, Менедем добавил: — Может желаете купить ещё окорок или копчёных угрей?

Солдаты Антигона опять сбились в кучу, а после потратились ещё и на угрей. Когда они расплатились, Менедем тоже был счастлив. Несколько монет оказались сидонскими сиклями, которые он посчитал по две родосские драхмы. Остальные — драхмы, дидрахмы и тетрадрахмы со всей Эллады. Афинские совы и черепахи с Эгины были куда тяжелее родосских монет. Но для этих солдат одна драхма так же хороша, как другая. Менедем знал в них толк, как знал и то, что не стоит болтать о дополнительной прибыли.

Вскоре на пирсе перед "Афродитой" стояла уже новая группа солдат.

— Может, ты ещё будешь благодарить того казначея, который тебя прогнал, а не проклинать, — предположил Диоклей.

Менедем же подумал о том, как ещё много амфор с маслом остаётся на борту акатоса. Но после он вспомнил и о том, сколь велик гарнизон Антигона в Сидоне. Если они запали на дамонаксово масло…

— Клянусь египетской собакой, — сказал он. — Да, вполне возможно.

Чем дальше Соклей продвигался по Иудее, тем лучше начинал понимать, почему эллины так мало знали об этой земле и её народе. Эти люди держались вместе, цепляясь лишь за своих и стараясь иметь как можно меньше дела с чужими. И земля в этом им помогала. Она была неровной, холмистой, иссушенной и неплодородной. Но, насколько он видел, иудеи ею дорожили. Хотя кто бы в здравом уме стал её отнимать?

Соклей знал, что Внутреннее море недалеко, всего в паре десятков стадий. Вот он, путь на запад, широкая дорога, по которой можно легко вернуться на Родос. Но иудеи от неё отвернулись. У них имелись свои стада коз и овец, свои оливковые деревья и виноградники, и они, казалось, были этим вполне довольны — как и своим странным богом, чьё лицо никто никогда не видел.

В каждом городе или селении, через которые путники проходили, Соклей высматривал храм этого таинственного бога. Но ни разу не нашёл. Наконец, за парой кружек вина в таверне, он спросил об этом у иудея, показавшегося дружелюбным. Услышав вопрос, тот с удивлением и даже жалостью покачал головой, словно и не ждал, будто Соклей мог что-то знать.

— У нашего Бога есть только один храм, где священники возносят молитвы и приносят жертвы. Это в Иерусалиме, нашем великом городе.

По всей Иудее люди говорили об Иерусалиме, как эллины об Афинах или Александрии. "Любой другой город ничто рядом с Иерусалимом", — говорили они. Они рассказывали о своём храме, как афиняне о Парфеноне, утверждая, что это самое прекрасное и величественное строение во всём мире.

Слушая их, Соклей делал скидку на то, что они лишь варвары, да к тому же ещё провинциальные варвары. Однако, оказался не готов к виду Иерусалима, когда после пары часов езды на северо-запад от города впервые увидел его за горным хребтом.

Он указал вперёд.

— Вон он. Наверное, он и есть. Но что — это всё? И этим так восхищаются все иудеи, каких мы встречали?

— Выглядит не очень-то, а? — сказал Аристид.

— Это точно, — ответил Соклей.

Этот якобы величайший иудейский город протянулся по склону между одной большой долиной с востока и другой, поменьше и узкой на западе. В длину он занимал с полдюжины стадий, а в ширину и того меньше. Отдельно, пунктиром на склоне западнее узкой долины, виднелись ещё дома, хотя они вряд ли заслуживали такого названия. И над всем этим вились дымы — верный знак, что там обитают люди. Решив выдать городу кредит доверия, Соклей произнёс:

— Бывают полисы и мельче.

— Но вот уродливее — это вряд ли, — сказал Телеф.

Соклей не считал, что замечание полностью справедливо. Стены вокруг Иерусалима и те здания, которые он мог рассмотреть, были выстроены из местного камня золотистого, приятного глазам цвета. Никаких деталей с такого расстояния было не разобрать, и он сомневался, что на это способен даже Аристид с его острым, как у рыси, зрением.

— Возможно, одно из тех больших зданий и есть тот храм, о котором рассказывают иудеи.

— Не вижу я ничего похожего на храм с колоннами и всем прочим, — сказал Аристид, пристально вглядывавшийся в город на дальнем холме.

— Они варвары, — вставил Москхион, — и к тому же, странные варвары. Кто знает, похож ли их храм на нормальные храмы.

— И это их поклонение глупому богу, которого никто видеть не может, — усмехнулся Телеф, — может, и храм у него такой, что никому не виден.

— Вполне возможно, — сказал Соклей. — Я слышал, кельты поклоняются своим богам в лесных кущах, — он оглянулся. — Но признаю, в земле кельтов деревьев побольше, чем здесь. — Он поразмыслил немного и продолжил: — Беру обратно свои слова. Я думаю, что храм — одно из тех зданий, поскольку иудеи по-другому говорили бы об этом месте, будь оно просто священной рощей, или если бы там ничего не было.

Он смолк, удовлетворённый собственной логикой. Но переводя взгляд с одного своего спутника на другого, чтобы выяснить, впечатлил ли он также и их, Соклей услыхал, как Телеф пробормотал Аристиду:

— Собака египетская, уж и пошутить нельзя, чтобы не получить в ответ лекцию.

У Соклея вспыхнули уши. "Что ж, ты хотел выяснить, что они думают, — сказал он себе. — Вот и выяснил".

Он не намеревался читать им лекцию. Он просто высказывал своё мнение. Во всяком случае, ему так казалось. Он вздохнул. Надо последить за собой. Мне, действительно следует вести себя осмотрительнее, или я буду раздражать людей. А это — последнее, что может позволить себе торговец, поскольку…

Он оборвал сам себя. Он иногда сам на себя ворчал, и довольно едко. Сам себя поучал не поучать.

— Пошли! — произнёс он вслух. Это было сказано кратко, настолько кратко, что даже Телеф не придерётся.

Дорога на Иерусалим петляла между оливковыми рощами и полями, которые могли бы быть и богаче, если бы не крутой склон. Чем ближе эллины подходили к городу, тем больше их впечатляли его укрепления. Городские стены были умело вписаны в местный ландшафт. Особенно выделялась северная часть укреплений. Даже Телеф произнёс:

— Не хотел бы я брать этот город штурмом.

— В самом деле, — опустил голову Аристид. — Его лучше выморить голодом. Не то здесь можно погубить зазря целую армию.

Приблизившись к западным воротам, Соклей обнаружил, что некоторые из охранников — эллины, а другие, в шлемах, с копьями и щитами, но без доспехов, смуглые и крючконосые — иудеи. Один из эллинов уставился на короткие хитоны Соклея и моряков с "Афродиты", потом толкнул товарищей. Теперь все они указывали на пришельцев. Тот, кто первым заметил, окликнул их:

— Hellemzete?

— Malista, — Соклей склонил голову. — Конечно, мы говорим по-гречески.

— Посейдоновы чресла, и каким же ветром вас занесло в это богами забытое место? Мы-то торчим тут, чтобы не дать египетским богатеям снова отобрать этот город у Антигона, но что может заставить человека в здравом уме прийти сюда по доброй воле?

— Мы здесь, чтобы торговать, — ответил Соклей. — Направляемся в Энгеди, хотим купить там бальзам, но торгуем и по пути.