— Четыре квартала прямо, два направо, потом ещё один прямо? Верно? — переспросил Соклей.

— Да, конечно. Что по-твоему я сказал? — спросил иудей.

— Честно говоря, я был не уверен, — признался Соклей. Он дал незнакомцу одну из крошечных местных серебряных монет. Тот положил её в рот, как мог бы сделать и эллин. Монетка такая маленькая, что Соклей подумал — он может её проглотить, и сам того не заметит.

Гостиница Итрана оказалась шумной, большой и ветхой. Когда в неё вошли Соклей и его моряки, хозяин как раз замазывал трещину в грязной кирпичной стене чем-то, что походило на смесь глины и коровьего навоза и точно так же воняло. Трактирщик вытер руку о своё одеяние, но всё-таки передумал пожимать Соклею руку. Вместо этого, он поклонился и произнёс:

— Чем я могу служить тебе, мой господин?

— Комнату мне. Комнату моим людям, — ответил Соклей. — И стойла животным.

Итран опять закивал.

— Конечно, всё будет, как пожелаешь.

Высокий, тощий и смуглый, на несколько лет старше Соклея, он был по-своему красив. Шрам, пересекающий щёку, исчезал в кустистой чёрной бороде.

Соклей щёлкнул пальцами, вспомнив кое-что.

— А правда ли, господин, что здесь есть ещё иониец?

Когда трактирщик кивнул, Соклей перешёл на греческий и спросил:

— Значит, ты говоришь на языке эллинов?

— Немного, — ответил хозяин на том же наречии. — Служил солдатом у Антигона, до ранения, — он коснулся лица, поясняя, что имеет в виду. — Учиться греческому у солдат.

Даже если бы он не сказал этого, акцент его выдал. Самый странный, какой родосец когда-либо слышал — наполовину гортанный арамейский, наполовину тягучий македонский. Если бы прежде ему не случалось слышать, как чужестранцы коверкают греческий всеми возможными способами, он бы и не разобрал.

— Сколько возьмёшь за жильё? — спросил он.

Когда Итран сказал, сколько, Соклей решил, что ослышался. Иудей ответил на арамейском. Соклей опять перешёл на греческий, но ответ не изменился. Изо всех сил постаравшись не выдавать изумления, он немного поторговался — ради приличия, но остался бы доволен и первоначальной ценой. На Родосе или в Сидоне пришлось бы заплатить втрое.

Добравшись до своих комнат, Соклей поделился радостью с товарищами. Он даже почти ликовал. Однако, Телеф расставил всё по местам.

— Конечно, комнаты тут дешёвые, — заявил он, — в Сидон или на Родос люди хотят попасть. А кто в здравом рассудке захочет ехать в этот паршивый город?

Соклей припомнил всё, что видел по пути через узкие, кривые и зловонные улочки Иерусалима и тяжело вздохнул.

— С такой стороны я об этом не думал, — признал он. — Но забери меня вороны, если скажу тебе, что это не так.

Македонский солдат стоял на социальной лестнице слишком низко, чтобы обращать внимание на то, что он сам потащит свою амфору масла и ликийский окорок с "Афродиты" в Сидон. Как только солдат сошёл с корабля, Менедем утратил к нему интерес. Вместо этого он сосредоточился на сверкающем серебре, наполнявшем ладони — сидонские монеты вперемешку с деньгами со всей Эллады.

— Собака египетская, я и в самом деле готов поверить, что эта крыса Андроник сделал нам одолжение, не купив всю партию масла, — произнёс он. — Солдаты и так приходят и уносят его по амфоре за раз.

— И платят за амфору гораздо больше, чем ты получил бы, — сказал Диоклей.

— Это верно, — согласился Менедем. — нам не придётся выгружать всё это масло, чтобы вернуться на Родос с приличной прибылью, — он рассмеялся. — И поверь мне, полмесяца назад я бы так не сказал.

Он бы и не смеялся полмесяца назад. Менедем был уверен, что не продаст ни единой амфоры масла Дамонакса. Но продал уже гораздо больше, чем мог надеяться после того, как казначей Антигона дал ему от ворот поворот.

По причалу к акатосу направлялся какой-то финикиец. В ушах у него висели кольца из золота, на пальце сверкал массивный золотой перстень.

— Радуйтесь! Это корабль с острова? — спросил он на беглом греческом, но с акцентом

— Это так, о наилучший, — ответил Менедем. — Чем я могу быть тебе сегодня полезен?

— Это ты продаёшь масло, хорошее оливковое масло? — спросил финикиец.

Менедем склонил голову.

— Да, я. И, если ты не осудишь моё любопытство, откуда тебе это известно?

Финикиец натянуто улыбнулся.

— Вы, эллины, можете делать множество прекрасных вещей. Вы восхищаете весь мир. Вы победили Персию, которая не одно поколение была великим царством. Вы покорили могущественнейший город Тир, который казался вечным. Но я скажу вот что, и это сущая правда — есть одно, чего вы, эллины, не умеете. Как ни старайтесь, не умеете вы держать рот на замке.

Возможно, он прав. На самом деле, насколько мог судить Менедем, он совершенно прав. Родосец не видел смысла с ним спорить.

— Желаешь подняться на борт и попробовать масло, о…? — он сделал паузу.

Финикиец кивнул и представился:

— Твоего слугу звать Зимрида, сын Лули. А ты — Менедем, сын Филодема, верно? — он поднялся по сходням, постукивая посохом при каждом шаге.

— Да, я Менедем, — подтвердил Менедем, гадая, что ещё знает этот Зимрида о нём и о его торговле. Судя по разговору и хитрому блеску чёрных-пречёрных глаз, финикиец вполне мог знать, сколько серебра на борту "Афродиты", лучше самого Менедема. Стараясь скрыть тревогу, Менедем вынул затычку из уже открытой амфоры с маслом, отлил немного, обмакнул в масло кусочек ячменного хлеба и предложил Зимриде.

— Благодарю тебя, мой господин, — финикиец пробормотал что-то себе под нос на родном языке, потом откусил.

— Что ты сказал? — спросил Менедем.

— А… молитва, которую мы произносим перед вкушением хлеба, — сказал Зимрида, продолжая жевать. — На твоём языке это звучало бы примерно так: "Благословенны будьте вы, боги, создавшие этот мир, создавшие хлеб, который появляется из земли". На моём языке, как ты понимаешь, это звучит в рифму.

— Понимаю. Спасибо. А как тебе масло?

— Не стану тебя обманывать, — сказал Зимрида, чем немедленно заставил Менедема насторожиться. — Это хорошее оливковое масло. На самом деле, даже очень хорошее, — и, словно желая подчеркнуть сказанное, он снова обмакнул в масло ячменный хлеб и откусил кусочек. — Но той цены, которую ты берёшь, это масло не стоит.

— Да неужели? — холодно сказал Менедем. — Поскольку мне эту цену дают, то я должен сказать, что ты ошибаешься.

Зимрида только отмахнулся.

— Ты получаешь такую цену за одну амфору тут, за две там. Сколько масла останется у тебя, когда ты покинешь Сидон? Немало, разве не так?

— Тогда продам остальное ещё где-нибудь, — сказал Менедем, по-прежнему пытаясь выглядеть беззаботным. Наверняка Зимрида способен пронюхать и про последний, полузабытый обол, спрятанный за щекой моряка.

— Продашь? — спросил финикиец. — Возможно. А может и нет. Такие вещи — в руках богов. Да ты и сам знаешь.

— Чего ради я должен продавать тебе за меньшую цену? — опять спросил Менедем.

— Ради того, чтобы избавиться от всего груза, — ответил Зимрида. — Андронику ты продал бы куда дешевле семнадцати с половиной шекелей, которые получаешь… Прости, по-гречески я должен был сказать "сиклей", да? Скажу ещё раз — Андронику ты продал бы дешевле, и значит, если я куплю большую часть того, что у тебя есть, ты должен и мне сбросить цену. Это логично.

— Но я так и не заключил сделку с Андроником, — напомнил Менедем.

— Знаю я этого эллина, — сказал Зимрида. — Знаю, что вы, эллины, называете нас, финикийцев, жадинами и хапугами и считаете, что нас в этом мире не волнует ничего, кроме серебра. Скажу я тебе, родосец, что этот казначей Андроник — ничтожнейший человек, какого мне доводилось встречать за всю жизнь. Финикиец, перс или эллин — это неважно. Если бы он мог спасти жизнь своего отца лекарством ценою в драхму, и то попытался бы сбросить цену до трёх оболов, и горе старику, если это не выгорит.

Менедем засмеялся. Однако, это отлично описывало сущность Андроника.

— Но откуда мне знать, что ты предложишь лучше? — спросил он.

— Ты можешь попробовать это выяснить, — съязвил финикиец, — а не говорить сразу "о, нет, ни за что тебе не продам, поскольку и так зарабатываю чересчур много денег".

— Ну, ладно, — склонил голову Менедем. — Во имя богов, я согласен. Если ты покупаешь оптом — сколько даёшь за амфору?

— Четырнадцать сиклей, — сказал Зимрида.

— Двадцать… восемь драхм за амфору, — пересчитал Менедем в привычные деньги. Зимрида кивнул. Менедем и этот жест перевёл в эллинский эквивалент. Он сказал: — По-твоему, купить по двадцать восемь и продавать по тридцать пять — достаточно выгодно, когда знаешь, что можешь и не продать всё?

Взгляд финикийца был мрачным, отстранённым и совершенно непроницаемым.

— Мой господин, согласись — если бы я думал так, я не сделал бы этого предложения. Я же не спрашиваю, что ты станешь делать с моим серебром после того, как получишь. Не спрашивай и ты у меня, что я сделаю с этим маслом.

— Всё по такой цене я тебе не продам, — сказал Менедем. — Придержу пятьдесят амфор, поскольку думаю, что смогу продать их за свою цену. А вот остальное… не могу отрицать, двадцать восемь драхм — это справедливая цена.

"Я избавлюсь от этого несчастного дамонаксова масла. Боги, в самом деле избавлюсь, — подумал он, стараясь спрятать растущую радость. — И у меня появится достаточно серебра чтобы купить товары, дешёвые здесь, но дорогие дома, на Родосе".

— Значит, договорились? — спросил Зимрида.

— Договорились, — Менедем подал руку, и Зимрида её пожал. Рукопожатие твёрдое и уверенное. — Двадцать восемь драхм или четырнадцать сиклей за амфору, — продолжил Менедем, не отпуская руки финикийца, чтобы не оставалось никаких недоразумений.

— Двадцать восемь драхм или четырнадцать сиклей, — подтвердил тот. — Ты сказал, что оставишь себе пятьдесят амфор. Я не возражаю. И уже около сотни ты продал, — он, действительно хорошо знал, как идут дела Менедема. И родосец даже не стал пробовать отрицать, какой смысл? Зимрида продолжил: — Значит, ты продашь мне… примерно двести пятьдесят амфор?