— У нас тоже бывает подобное, — заметил Гекатей. — Попробуй понять македонян, говорящих между собой, и не сможешь, как бы их язык не походил на греческий.

— Некоторые эллины с северо-запада, чей диалект не далеко ушел от македонского, могут, — возразил Соклей. — Так что это не совсем одно и то же.

— Возможно. Я определенно не горю желанием разбирать македонский, но в Александрии время от времени приходится, — скривился Гекатей. — Слишком часто люди с деньгами и властью не обладают культурой.

— Несомненно, о наилучший, — вежливо ответил Соклей. Вместо этого ему хотелось закричать в лицо Гекатею что-нибудь вроде: "Ты, тупой, самовлюбленный идиот, ты не понимаешь своего счастья. У тебя есть покровители в Александрии, а ты что делаешь? Жалуешься на них! И при этом у тебя есть досуг, чтобы путешествовать и будет время написать книгу и деньги, чтобы нанять писцов переписывать её, чтобы она осталась в веках. Как бы тебе понравилось вместо этого торговать благовониями, воском, бальзамом, льном и шелком? Думаешь, нашел бы время взять в руки папирус и чернила? Ну-ну, удачи!"

Соклей надеялся, что его мысли не отразились на лице, уж слишком это было бы похоже на жажду убийства. Он не чувствовал такой яростной зависти со времён Лицея. Недолгое обучение в Афинах стало вершиной в его образовании, а для многих — лишь первой ступенькой к жизни, посвященной любви к мудрости. Он вернулся в мир торговли, а они отправились в мир знаний. Когда его корабль отплывал из Пирея на Родос, Соклей хотел убить их просто за то, что им досталась возможность заниматься тем, чем он так отчаянно хотел.

С годами его обида на ученых поутихла… пока он не встретил Гекатея, жаловавшегося на трудности, от которых Соклей был бы в восторге.

— Не вернуться ли нам? — сказал Соклей. — Я не хочу больше ни на что смотреть. — Чего он действительно не хотел, так это думать о везении Гекатея.

— Почему бы и нет? — с видимым облегчением ответил Гекатей. Соклей подавил улыбку, хоть и горькую. Наверняка Гекатей боялся, что он попытается подняться в верхний запретный двор. Однако из своих наблюдений за местными Соклей уже успел уяснить, какой это было бы глупостью. Невзирая на жгучее любопытство, он не хотел стать причиной бунта или погибнуть.

Он бросил последний взгляд на резиденцию наместника над иудейским храмом: настоящая крепость. Показавшийся на стене эллинский или македонский солдат безошибочно опознал соотечественников по коротким хитонам и бритому лицу Гекатея, помахал им и крикнул "Радуйтесь!"

— Радуйся, — ответил Соклей, а Гекатей помахал. — Всегда приятно услышать греческую речь, — заметил Соклей.

— О, друг мой, я с тобой согласен. И ты хотя бы говоришь на здешнем жутком языке. По мне он мало отличается от звериного рычания. Не поверишь, но я с радостью вернусь в Александрию, где преобладает греческий, несмотря на то, что там есть и иудейское поселение. — Он закатил глаза и продолжил: — Я также буду рад возможности привести в порядок все мои записи и воспоминания, а потом сесть за написание книги.

Почему Соклей не нагнулся за булыжником и не разбил Гекатею голову, он и сам не понимал. Ученый муж пошел дальше, продолжая дышать и говорить умные речи, не осознавая, сколь многое из того, чего Соклей жаждет горячо и безнадёжно, принимает как должное.

"Когда-нибудь, через много дней или лет, — думал Соклей, — я сделаю то же, что Фалес, и разбогатею так, что смогу позволить себе заниматься чем угодно. И смогу собрать все свои замётки и воспоминания и записать их. Смогу. И сделаю".

В гостинице их ожидал хаос. На удивление, его причиной стал не Телеф, ушедший в соседний бордель. Хозяин на плохом греческом орал на Москхиона, а бывший ныряльщик отвечал ему тем же.

Москхион с явным облегчением повернулся к Соклею.

— Хвала богам, ты вернулся, молодой господин. Этот человек считает, что я совершил нечто воистину ужасное, а я никогда не хотел причинять вреда, никому.

— Поругание! Богохульство! — кричал Итран. — Он оскорбляет единого бога!

— Успокойся, о наилучший. Прошу тебя, успокойся, — сказал Соклей по-гречески и переключился на арамейский: — Да снизойдет на тебя мир. Да снизойдет мир на всех нас. Расскажи своему рабу. Я все исправлю, если смогу.

— Он оскорбляет единого бога, — повторил трактирщик на арамейском, но уже не так яростно.

— Что случилось? — спросил Соклей у Москхиона, стараясь воспользоваться относительной тишиной и спокойствием.

— Я проголодался. Хотел кусок мяса, давно не ел его. Хотел свинины, но этот глупый варвар никак не мог меня понять.

— О, боги. — Теперь Соклей понял, в какую попал переделку. — И что ты сделал потом?

— Я попросил у этого прохиндея черепок, чтобы нарисовать картинку, господин, — продолжил Москхион. — "Черепок" он прекрасно понял, фурии его побери. Отчего же не мог понять "свинина"? Он дал мне черепок, и я нарисовал это.

Он показал Соклею осколок горшка, на котором кончиком ножа нацарапал изображение свиньи. Соклей и не знал, что моряк так хорошо рисует. Но он, безусловно, обладал талантом.

— А дальше что? — спросил Соклей.

— Дал ему, и у него случился припадок. В это время как раз пришел ты, молодой господин.

— Видишь ли, они не едят свинину, — сказал Соклей. — Они считают свинью нечистой. В Иудее мы видели свиней не больше, чем статуй, ты помнишь? Поэтому он разозлился, он подумал, что ты оскорбляешь его и его бога.

— Ну, успокой несчастного дуралея. Я не хотел ничего плохого, только ребрышек или чего-то подобного.

— Попробую. — Соклей повернулся к Итрану и заговорил по-арамейски: — Мой господин, человек твоего раба не хотел никого оскорбить. Он не знает ваших законов. Он просто хотел есть. Мы едим свинину, у нас это не запрещено.

— А у нас запрещено, — кипятился Итран. — Свиньи все делают нечистым. И потому и свиньи, и свинина запрещены в Иерусалиме. Даже этот рисунок, вероятно, нечистый.

Иудеям нельзя делать изваяния людей, поскольку человек сотворен по образу и подобию их бога, а его изображение запретно. Рассуждая подобным образом, Соклей понимал, как рисунок нечистого животного мог быть нечистым сам по себе. Но все же он сказал:

— Это всего лишь рисунок. Ты же воевал за Антигона. Ты знаешь, что ионийцы едят свинину. Москхион не хотел никого оскорбить. Он извинится. — Он прошипел по-гречески: — Скажи ему, что ты страшно огорчен.

— Я страшно голоден, — буркнул моряк, но все же склонил голову перед Итраном: — Прости, приятель. Не хотел тебя расстроить, Зевс тому свидетель.

— Ладно, — глубоко вздохнул Итран. — Ладно. Забудем. Нет, погодите. Дайте мне его, — Соклей протянул ему черепок, и хозяин бросил его на пол и изо всех сил наступил. Под его сандалией осколок разлетелся на мелкие кусочки. — Ну вот. Уничтожен навеки.

Соклею было жаль видеть, как разбивается такой хороший рисунок, но ради сохранения мира он промолчал. Гекатей из Абдеры не хотел, чтобы он спровоцировал беспорядки, и сам Соклей не хотел того же от Москхиона.

— Что это все значило? — спросил Гекатей. — Я не понял того, что говорилось по-арамейски. Соклей объяснил, и Гекатей воскликнул: — Молодец! Ты везучий! Везучий и умный. Иудеи просто впадают в бешенство, когда дело касается свиней.

— Да, я догадался. Но это было просто недоразумение.

— Большую часть времени недоразумения здесь заканчиваются кровью. Хорошо, что господин Итран немного осведомлен об эллинских обычаях, иначе все могло обернуться куда хуже.

Пока Гекатей говорил, подошла Зильфа. Итран по-арамейски объяснил жене, что происходит. Соклей прислушивался к ним вполуха. Само звучание арамейского напомнило ему об истинности слов Гекатея: это не его страна, не его люди. Его может легко постичь беда, катастрофа, возникшая из какого-нибудь пустяка, вроде моряка, соскучившегося по мясу. И кого же ему звать на помощь?

Некого. Совсем некого.

— Мы выбрались, — сказал он Гекатею, — и это главное.

Второй эллин что-то ответил, но Соклей его почти не слышал. Он смотрел на Зильфу. Муж рассказывал ей о произошедшем, и, насколько Соклей мог понять, его версия событий значительно отличалась от того, как они виделись Москхиону, самому Соклею и Гекатею из Абдеры.

Она такая же чужеземка, как и любая из иудеек, напомнил себе очевидное Соклей. Но, на его взгляд, гораздо красивее всех прочих. Это не должно было иметь такого большого значения. Однако, имело.

Она случайно встретилась с ним глазами. Соклей знал, что следовало бы отвести взгляд: разглядывание чужой жены до добра не доведёт. Если не на собственном опыте, то, путешествуя с Менедемом, он должен был это усвоить.

И все же… Он смотрел и не мог перестать. Чем дольше он оставался в Иерусалиме, тем лучше понимал безумие Менедема, так раздражавшее его раньше. Скулы Зильфы, то, как приоткрывались её губы при дыхании, сияние глаз, темные, как полночь, кудри…

Соклей знал, о чем думает, глядя на нее. Но что проносилось в её голове? Он был уверен, что она может читать по его лицу с той же легкостью, как он читал надписи на родосской агоре. И тогда она должна сказать об этом опасному, покрытому шрамами Итрану, и нависшая над Соклеем угроза падет на его голову.

Она ничего не сказала, и Соклей задался вопросом, почему. Москхион вышел из гостиницы, бормоча, что согласен на баранину, если уж нельзя раздобыть свинину.

— Я должен записать, что видел сегодня, чтобы не забыть. Радуйся, — сказал Гекатей из Абдеры и удалился.

Соклей уселся на стул.

— Вина, пожалуйста, — сказал он по-арамейски.

— Вот, — Итран нацедил ему из кувшина. Он налил чашу и себе, и прочел короткую молитву перед тем, как выпить. Глядя, как Соклей проливает несколько капель на пол в дар богам, содержатель гостиницы вздохнул. "Ты всего лишь эллин, и ничего не понимаешь", — вот что означал этот вздох.