— Да пребудет с тобой мир, — Соклей не просто произнес общепринятую формулу вежливости, он от души этого желал. — Мы не хотели тебя оскорбить. У нас свои обычаи.

— Да, я знаю, — ответил Итран. — Ты не можешь не быть тем, кто ты есть. И тебе мир.

Сказал бы он это, если бы заметил, как Соклей смотрит на Зильфу? Вряд ли.

На следующий день у иудеев был шаббат. Утром никто не разводил огня, это считалось работой. Гекатей отправился в крепость, поговорить со знакомым офицером Антигона. Соклей хотел посмотреть, что найдется на рыночной площади, но понимал, что она будет пуста. Он по-прежнему считал здешний обычай пустой тратой времени, но иудеев не интересовало его мнение.

Не найдя себе полезного занятия, Соклей остался в гостинице. Из вчерашнего хлеба, масла и вина вышел сносный завтрак. Аристид и Москхион отправились в бордель проверить, соблюдают ли тамошние женщины день отдыха. Когда стало ясно, что эта парочка задерживается, Телеф заёрзал на стуле.

— Ты ведь сегодня никуда особенно не собираешься? — спросил он Соклея через некоторое время.

— Я? Утром я хотел быть в Македонии, а к обеду в Карфагене. А что?

— Ха, — усмехнулся Телеф. — Ну, если ты никуда не идёшь, полагаю, я тоже могу отправиться к девкам. Я имею в виду, вряд ли ты попадешь в беду, сидя в гостинице, так ведь?

— Как повезет, — серьезно ответил Соклей. — Если появятся стимфалийские птицы или гидра, мне придется с ними сражаться, поскольку я что-то не видел Геракла в здешних краях.

— Ха, — снова сказал Телеф и поспешил удалиться из гостиницы, возможно, не столько ради женщины, сколько чтобы избавиться от Соклея.

Соклей спрятал улыбку. Он желал общества Телефа не больше, чем Телеф его. Соклей поднял руку, Зильфа кивнула и спросила:

— Да? Что?

— Может ли твой раб попросить ещё одну чашу вина, пожалуйста? — спросил он на арамейском.

— Конечно, я принесу. — Поколебавшись, она добавила: — Не обязательно так церемонно выражать такую простую просьбу.

— Лучше слишком церемонно, чем недостаточно, — ответил Соклей. Зильфа поставила вино перед ним на столик, и он сказал: — Благодарю тебя.

— Пожалуйста. Ты лучше говоришь на нашем языке, чем любой иониец из тех, кого я знала. Вчера это очень помогло. Ты сумел показать, что твой человек не хотел ничего дурного своим рисунком нечистого животного. Могла быть беда, большая беда.

— Её лицо омрачилось. — Некоторые ионийцы смеются над нами из-за наших верований. Мы не смеемся над другими за то, во что они верят. Они не такие, как мы, но мы не смеемся.

— Я знаю, во что верю, — сказал Соклей, потягивая вино.

— Во что? — серьезно спросила Зильфа.

— Я верю, что ты прекрасна, — Соклей и сам не знал, что собирается это сказать, пока не услышал свои слова.

Зильфа уже собиралась уйти, но резко повернулась к нему. Если она рассердилась, Соклею грозят проблемы посерьезнее, чем те, из которых он помог выпутаться Москхиону. Но её голос оставался спокойным и даже весёлым:

— А я верю, что ты слишком долго не был дома. Может, тебе стоит пойти следом за твоими друзьями.

Соклей склонил голову, а потом вспомнил, что нужно помотать ей.

— Я не хочу. Тело женщины… — он пожал плечами. Пытаться рассказывать Зильфе о своих чувствах на едва знакомом языке — сплошное разочарование. Он задался вопросом, смог бы Менедем чего-нибудь добиться в схожих обстоятельствах. Тем не менее, Соклей собрался с мыслями и продолжил: — Тело женщины не так важно. Сама женщина, которая мне нравится, важна.

Если Зильфа вскрикнет и побежит к мужу, он уже наговорил себе на огромные неприятности. Но она осталась на месте.

— Такое уже бывало. Случается, что путешественник столь добр, что считает меня красивой, и потом из-за этого он думает, что влюблён в меня. Но это просто глупость. Как ты можешь думать, что неравнодушен ко мне, если даже меня не знаешь, не знаешь обо мне ничего важного?

Подобные вопросы Соклей частенько задавал Менедему, когда тот воображал, что влюбился в какую-нибудь девушку, попавшуюся ему на глаза. То, что вопрос вернулся к нему, могло бы показаться забавным, если бы Соклей посмотрел на ситуацию под нужным углом. Но сейчас он был совершенно не в настроении.

— Я знала, что важно, — возразил Соклей. Зильфа хихикнула. Он понял, что использовал женскую форму глагола, как говорила она. — Я знаю, — повторил он, уже правильно. — Знаю, что ты добрая. Знаю, что терпеливая. Знаю, что щедрая. Я знаю, что все это хорошо для женщины. — Он криво улыбнулся: — Я знаю, что мой арамейский плох.

Она улыбнулась, но тут же вновь посерьезнела.

— Другой иониец пытался дать мне деньги, чтобы я дала ему свое тело. Такое уже бывало, и с нашими и с чужестранцами.

— Если я бы хотел женщину, которую могу купить, пошел бы со своими друзьями, — сказал Соклей.

— Да, я тебе верю. Ты странный, ты это знаешь? Ты делаешь мне комплименты, от которых мне хочется краснеть. Я жена содержателя гостиницы, я не часто краснею. Я слишком много видела и слишком много слышала. Но я думаю, что ты говоришь честно. Не думаю, что ты говоришь, чтобы просто затащить меня в постель.

— Конечно, честно, — сказал Соклей. Менедем бы не стал, но он опытный соблазнитель. А Соклею в голову не приходило говорить неправду.

Зильфа снова улыбнулась.

— Сколько тебе лет, иониец?

— Двадцать семь.

— Я думала, ты моложе. — Соклей задумался, похвала это или нечто иное. Может, она и сама не знала. — Мне никто ещё не говорил такого.

— Даже твой муж? — удивился Соклей. — Ему бы следовало.

— Нет, — огорченно ответила Зильфа. — Когда никто не говорит таких слов, ты о них и не скучаешь. Но когда кто-то начинает… Я не собираюсь спать с тобой, Соклей, сын Лисистрата, но думаю, что ты все равно сделал мой брак холоднее.

— Я этого не хотел, — сказал Соклей.

— Нет. Ты хотел соблазнить меня. Это было бы проще, чем заставить задуматься, почему я не слышала похвалы с тех пор, как стояла под брачным покрывалом.

— Oimoi! — воскликнул Соклей по-гречески, но Зильфа уловила значение, как он и рассчитывал. Он продолжил на арамейском: — Я не хотел сделать тебя несчастной. Прости меня.

— Не думаю, что ты сделал меня несчастной, — сказала Зильфа. — Я думаю, что была несчастна много лет, даже не подозревая об этом. Ты заставил меня это увидеть. Я должна поблагодарить тебя.

— Я удивлен, что ты не сердишься, — сказал Соклей. Когда кто-то указывал ему на то, чего он раньше не замечал, обычно он был благодарен. Однако большинство людей злились, когда кто-то менял их представления о мире. Именно это отличало тех, кто стремился к философии, от простых смертных.

— Сержусь? Нет, — покачала головой Зильфа. — Это не твоя вина. Это вина Итрана, что он принимает меня как должное, как кровать, в которой он спит, и моя, за то, что я позволяю ему и даже не замечаю. — В её глазах вдруг заблестели слезы. — Может, если бы кто-то из наших детей выжил, все было бы иначе.

— Мне жаль, — сказал Соклей. Многие семьи разделяли горе Зильфы. Дети умирали очень часто, и религия не запрещала хоронить их в стенах города, в отличие от тел стариков.

— Все в воле единого бога, — сказала Зильфа. — Так говорят священники, и я им верю, но не могу понять, почему он захотел, чтобы мои малыши умерли.

— Мы, ионийцы, задаёмся теми же вопросами. Мы не знаем. И я не думаю, что мы можем узнать. — Соклей допил вино и протянул ей чашу. — Можешь налить мне ещё, пожалуйста? — Обычно он был весьма умерен в употреблении неразбавленного вина, но волнение давало о себе знать.

— Конечно. Ты почти и не пил, — отозвалась Зильфа. Соклею так не казалось, но он промолчал. Она наполнила его чашу и свою тоже. Он плеснул немного на пол, совершая либатий, а она пробормотала над вином иудейское благословение. Оба выпили. Зильфа криво улыбнулась:

— Ну вот, мы заливаем вином наши печали, потому что никто из нас не получил того, что хотел.

— Забавно, правда? Ну, или должно быть забавно, — заметил Соклей. Сладкое и густое вино пилось очень легко. Соклей подцепил ногой ещё один табурет и подтащил к своему столу. — Вот. Не нужно стоять. Если у тебя нет других дел, можешь посидеть со мной.

— Думаю, да, — Зильфа примостилась на краешек табурета, как настороженная птичка. Она залпом допила вино, встала, чтобы налить себе ещё и снова села. — Не знаю, зачем я пью, — заметила она, вглядываясь в рубиновую жидкость. — Ничего ведь не изменится.

— Да, — согласился Соклей, который и сам чувствовал нечто подобное. — Но пока пьешь… — Обычно он говорил подобные слова, но сейчас вдруг обнаружил, что восхваляет вино.

— Да, ненадолго, — согласилась Зильфа. — Ненадолго даже то, что ты считаешь глупым, кажется… не таким уж плохим.

Соклей мог бы ответить по-гречески: "Поэтому люди прибегают к вину, как к оправданию, чтобы совершать то, о чем даже и не помыслят в трезвом виде". Но знал, что на арамейском не сможет выразить такую сложную и далёкую от мира купли-продажи мысль. Но кивок, который он вовремя сообразил использовать вместо привычного ему жеста, вполне передал суть.

— Ещё вина? — просила Зильфа. Её чаша снова опустела.

Он же осушил вою только наполовину. Соклей сделал глоток и кивнул. На Родосе он никогда не пил так много неразбавленного вина по утрам, но сейчас он не на Родосе. Скорее всего, весь день у него будет тяжелая голова, но что делать.

Зильфа встала и наполнила кувшин вином. Подошла к Соклею, чтобы наполнить его чашу. "Люди прибегают к вину, как к оправданию, чтобы совершать то, о чем даже и не помыслят в трезвом виде", — подумал Соклей. Опережая его мысли, правая рука обвилась вокруг талии Зильфы.

Она могла закричать. Могла разбить кувшин об его голову. Она могла сделать массу вещей, которые необратимо привели бы его к катастрофе, но не сделала ничего, даже не попыталась освободиться или оттолкнуть его руку. Просто наклонила голову и промурлыкала.

— Вино.

— Вино, — согласился Соклей, — вино и ты, ты прекрасна. Я бы сделал тебя счастливой, если бы смог. Если ты позволишь.