Эмастарт выудила колбасу из масла при помощи деревянных щипцов, выложила на блюдо и понесла Менедему. Опуская тарелку на стол перед ним, она ухмыльнулась и произнесла "фаллос".

— На греческом колбаса не так называется, — возразил Менедем. Название колбасы — physke — звучало довольно похоже, она действительно могла ошибиться. Во всяком случае, Менедем на это надеялся.

Однако, ухмылка Эмастарт, ставшая шире, и выражение её глаз сказали ему, что она не ошиблась.

— Фаллос, — повторила она и продолжила на ужасающем греческом. — Тебе иметь больший фаллос уже? — глаза скользнули по промежности Менедема.

Он опустил взгляд на внушительной длины серовато-коричневую колбасу на столе перед собой.

— О, боги, надеюсь, что нет! — возмутился он. — Да я тебе что, осёл? — он сам считал Эмастарт совершенной ослицей, но по другой причине.

— Нет, ты мужчин, — она льстиво выделила это слово, так и не подняв взгляд к лицу Менедема.

В харчевне сидели ещё двое посетителей. Однако, они были финикийцы, и не показывали вида, что понимают по-гречески. Раз так, Эмастарт могла их и не стыдиться. Надеясь её приструнить, Менедем спросил:

— Где твой муж?

Она ответила презрительным взглядом. Менедем не раз видел подобное выражение лица у женщин, которые интересовались им и совершенно не беспокоились о своих мужьях. Это было последнее, чего он хотел от Эмастарт.

Она сказала "он пить", изобразила как будто берёт обеими руками чашу, подносит ко рту, а потом шатается, словно много выпила. Менедем фыркнул. Он не хотел, но не мог ничего поделать — отличная пантомима. Она добавила: "Домой совсем нет приходить".

— Ааа, — равнодушно протянул Менедем. — Очень мило. — Он выпил немного вина, зевнул. — Я очень, очень устал. Сегодня лягу пораньше, — и театрально зевнул ещё раз.

Эмастарт ждала. Не произнесла ни слова. И Менедему это не нравилось. Он хотел, чтобы она поверила. Тогда не явится посреди ночи скрестись в его дверь. Раньше он бы порадовался, если ночью женщина придет к его двери. Надеялся, что так опять будет, надо только забыть досадную клятву, которую дал Соклею. Но радоваться Эмастарт — это и вообразить невозможно, даже если она выйдет во двор голой. Особенно если выйдет голой.

Наконец, она оставила его в одиночестве, правда, оглядывалась через плечо, уходя. Есть пришлось второпях и зевать почаще, чтобы она не усомнилась в том, как сильно он устал. Колбаса, хоть и не такая, как он ел в Элладе, оказалась вкусной. Каждый раз, как Менедем подносил кусок ко рту, Эмастарт проводила языком по губам. Эта безмолвная непристойность выглядела куда хуже и отвратительнее всех забавных похотливых выдумок Аристофана.

Закончив есть, Менедем поспешил уйти из питейной в тесную и душную комнату, где спал по ночам. Он даже лампу не потрудился зажечь. Просто сбросил хитон, проверил, что дверь заперта изнутри и голым улёгся на узкую кровать. К своему удивлению, он быстро заснул.

И нисколько не удивился, когда через какой-то промежуток времени проснулся от того, что кто-то негромко стучится в дверь. Может, если лежать тихо и притворяться, что спит, она уйдёт, подумал он.

Он попытался. Эмастарт не уходила и продолжала стучать всё громче, и, наконец, Менедем засомневался, что это смог бы игнорировать даже покойник. Тихо ругаясь, он встал и пошёл к двери.

— Кто там? — спросил он, ведь оставался один шанс из миллиарда, что там кто угодно, только не жена трактирщика.

Но она ответила:

— То быть я.

— Чего ты хочешь? — поинтересовался Менедем. — И, кстати, который час?

— Не знать про час, — ответила Эмастарт. — Хотеть binein.

Закашлявшись, Менедем отступил от двери. Он не ожидал, что так удивится её знакомству с этим самым мерзким и непристойным греческим глаголом, но удивился. Значение у этого слова — взять силой, и невозможно поверить, что женщина скажет такое мужчине, но, когда такое говорит Эмастарт, в такое поверишь.

— Во имя богов, уходи, — сказал он. — Я слишком устал.

— Хотеть binein, — повторила она, — хотеть binein!

Она почти кричала, не заботясь о том, что её услышат другие несчастные постояльцы этой гостиницы. Неужели, всё это время, разливая вино, она думала о соблазнении Менедема?

— Нет, — сказал он. — Не сейчас. Уходи.

— Войти, — отозвалась финикийка. — Хотеть binein! Быть хорошо.

Интересно, женщины себя так же чувствуют, когда к ним пристаёт какой-нибудь отвратный мужчина? Менедем уже имел об этом некоторое представление — в юности, на Родосе от него не отставали поклонники. Тогда он испытывал, в основном, презрение к тем глупцам. Теперь он чувствовал досаду и страх — ведь в своём городе и среди своего народа Эмастарт могла навлечь на него кучу проблем. Сейчас он боялся её впускать, чтобы она не объявила, что это он её пытался насиловать, а не наоборот.

Она начала ещё что-то говорить, но прежде, чем закончила, постоялец в соседней комнате закричал на арамейском. Менедем не понял ни слова, но мог поклясться, что он велит ей заткнуться и дать ему хоть немного поспать. На месте того постояльца Менедем бы сказал именно так.

Эмастарт сердито завопила в ответ. Постоялец оказался достойным противником. Они с женой трактирщика во весь голос обменивались репликами. Менедем не мог следить за их спором, но звучало эффектно. Арамейский с его гортанными звуками и шипением был просто создан для ругани.

Их перепалка разбудила остальных постояльцев гостиницы, и скоро друг на друга кричали уже человек шесть или семь. За следующие четверть часа Менедем лишился последней надежды поспать, но развлёкся.

Но наконец ссора стихла, и Менедем испугался — не начнёт ли Эмастарт опять скрестись в его дверь. К его огромному облегчению, этого не случилось. Он крутился и вертелся на узкой неудобной постели, и всё же заснул.

Настало утро, и за столом в питейной Менедем обнаружил Седек-ясона с чашей вина. Трактирщик выглядел малость потрёпанным, и Менедем задался вопросом, сколько же он выпил за эту ночь. Но это неважно. Седек-ясон говорил по-гречески лучше, чем его жена. Вот это имело значение.

— Мне жаль, наилучший, — сказал ему Менедем, но я сегодня должен вернуться на свой корабль.

— Ты говоришь, остаёшься до следующей луны, — ответил трактирщик. — Ты уже платишь за остаёшься до следующей луны. Назад серебро не получаешь.

В другом случае, Менедем бы разозлился, но здесь он только пожал плечами.

— Прекрасно, — ответил он, готовый платить и больше, чем пара драхм, за то, чтобы сбежать из этой гостиницы. Собрав пожитки, он двинулся обратно на "Афродиту". В каком-то смысле там неудобно. В другом… он не мог больше тянуть с возвращением на галеру.

Соклей впервые увидел снег, когда отправился учиться в афинский Лицей, но даже в Афинах снег был редкостью. Он думал, что знает о жаре все, но Энгеди на берегу Асфальтового озера заставил его усомниться в этом.

Стоило выйти на улицу, как солнце почти физически набрасывалось на него. Он весь день не снимал широкополую шляпу и будто бы чувствовал, как вес солнечных лучей прижимает её к голове. Даже воздух казался тяжелым, плотным и пропитанным солнцем.

Но несмотря на удушающую жару, ядовито-соленое озеро и простирающуюся вокруг пустыню, Энгеди расположился посреди клочка самой плодородной земли, что ему доводилось видеть. Соклей предполагал, что причиной здешнего изобилия служили бившие из-под земли источники.

За стенами Энгеди среди прочего росли хурма и хна. Соклей знал, что из их сока делают целебный бальзам со сладким запахом, которым славится город. Но не знал, как. Никто за пределами Энгеди этого не знал. Он тряхнул головой. Добравшись до Иудеи, он выяснил, что это не совсем верно, бальзам также делали и в городе под названием Иерихон.

Соклей пожал плечами. Это снадобье всегда называли "бальзам из Энгеди". Если он купит его здесь, может смело говорить, что товар самый что ни на есть настоящий.

Хурма росла и перед домом Елифаза, сына Гатама, главного изготовителя бальзама в Энгеди. В здешней ужасающей жаре тень деревьев казалась вдвойне приятнее.

На стук Соклея дверь открыл худой чернобородый раб.

— Мир тебе, мой господин, — произнес он на арамейском с акцентом, неуловимо отличавшимся от иудейского.

— И тебе мир, Меша, — ответил Соклей. Меша принадлежал к моавитянам — кочевому племени, обитавшему в пустыне к востоку от Асфальтового озера. Соклей не знал, какой несчастливый случай сделал из него раба. Скорее всего, его пленили во время набега — Меша выглядел человеком, который может ограбить просто забавы ради.

— Да будет Хемош благосклонен к тебе, иониец, — сказал Меша. Хемош — имя моавитянского бога, Соклей с радостью узнал бы о нем побольше, но Меша упоминал его лишь украдкой. Елифаз не одобрял других богов в своем доме, кроме того невидимого, которому поклонялись иудеи. Ещё тише моавитянин добавил: — Желаю тебе обвести моего хозяина вокруг пальца. — Может, он и был рабом, но не смирился с этим.

Во дворе Елифаза тень давала ещё одна хурма и бледная смоковница с ободранным стволом. Иудей ждал в её тени. Высокий и крепкий, лет сорока: Соклей заметил первые белые пряди в его темной бороде.

— Да пребудет с тобой мир, иониец, — поздоровался он.

— И тебе мир, мой господин, — вежливо отозвался Соклей.

— Благодарю тебя. — Елифаз, сын Гатама хлопнул в ладоши: — Меша, неси вино. — Раб кивнул и поспешил прочь. Елифаз пробормотал себе под нос что-то, подозрительно похожее на "пожирающий ящериц дикарь". Может, он любил Мешу не больше, чем моавитянин его.

Вино оказалось неплохим, но не более. Соклей, не привыкший к неразбавленному вину, пил с осторожностью. После полагающейся вежливой болтовни он сказал:

— Вот сосуд с прекрасными родосскими благовониями, что я упоминал, когда мы встречались вчера. — Его арамейский становился все лучше с каждым днём.