— Воистину так, господин. Если кто будет пойман, неизбежно постигнет его такая судьба. Такова цена неудачи.

— В таком случае, кто же захочет совершить подобное безумие? — спросил Менедем.

Пожав плечами, курионец ответил:

— Такова нынче страсть среди молодежи сего города. Собираясь по двое или трое, они поднимаются к храму, и другие свидетельствуют, как один дерзнёт возложить руку на алтарь, а затем все поспешно удаляются.

— Зачем? — спросил Соклей. И снова местный только пожал плечами. Увидев, что у родосцев больше нет вопросов к нему, он вновь вежливо склонил голову и пошел своей дорогой.

А Соклей все скреб в затылке, вопрос не давал ему покоя, как застрявший в зубах кусочек осьминожьего щупальца. Наконец он сказал:

— Кажется, я понял.

— Не могу сказать такого о себе, — ответил Менедем.

— Вспомни Афины больше ста лет назад, когда Алкивиад с приятелями осквернял Элевсинские мистерии и портил гермы у домов. Вероятно, они не желали причинять вред, а просто веселились, пьяные, и играли в дурацкие игры. Вот и здешняя молодежь занята тем же самым.

— Не такая уж это и игра, если попадешься жрецам, — заметил Менедем.

— Интересно, как они охраняют алтарь. Если это лишь игра, то, может, большую часть времени они смотрят в другую сторону… Хотя Алкивиаду не поздоровилось, когда те, кому следовало держать язык за зубами, проговорились.

— Завтра мы уплывем отсюда. Мы никогда не узнаем.

— Зря ты это сказал. Теперь я буду мучиться до конца жизни.

— Не будешь, если сам не захочешь. А меня волнуют товары на этой агоре. Не вижу ничего, что захотел бы увезти отсюда, — Менедем щелкнул пальцами. — А, нет, беру свои слова обратно. Там был один очень хорошенький мальчик.

— Иди ты к воронам, — сказал ему Соклей. Красота мальчиков привлекала его внимание примерно так же, как красота породистой лошади. Он восхищался, но не желал обладать. Думая об этом, он задавался вопросом, не потому ли так случилось, что в юности он никому не нравился. Может быть, то унижение до сих пор уязвляло его.

Про Менедема же, напротив, писали на стенах по всему Родосу: "Менедем прекрасен", "Менедем лучший", "Мальчик Менедем самый красивый". Он знал, что с Соклеем такого не бывало, но большую часть времени проявлял такт, как и сейчас:

— Что ж, мой дорогой, я его заметил. Но, вероятно, у него нет чести, всего лишь ещё один маленький мерзавец с упругой попкой.

Теперь Соклею захотелось защитить мальчика:

— Ты ничего о нем не знаешь.

— Да, но знаю породу. Кое-кто продает вот так свою красоту, — Менедем снова щелкнул пальцами, — поскольку ничего другого у них и нет.

Соклей хмыкнул.

— Что? Думаешь, я шучу? — спросил Менедем.

— Нет, дорогой, вовсе нет. — В юности, когда Менедем просто купался во внимании, а на Соклея никто и не смотрел, он говорил себе, что у брата есть только красота и, повзрослев, он станет бесполезным. Он ошибался, но это не значит, что это его не утешало.

Они возвратились на "Афродиту". Над ними пролетела одна из огромных летучих мышей.

— У неё острый нос, — сказал Менедем. — Как у хорошенького мальчика, о котором я говорил. Как ты думаешь, летучие мыши считают друг друга красивыми?

Поразмыслив, Соклей покачал головой.

— Что я думаю, так это то, что ты очень странный, раз такими вопросами задаёшься.

— Ну, спасибо! — ответил Менедем, словно Соклей его похвалил. И оба рассмеялись.

Некоторые моряки ушли в Курион напиваться. Впрочем, Диоклея не волновало, что придётся их собирать.

— Я об этом даже не думал, — сказал он, когда с этим было покончено. — Ведь никто не хочет застрять в этом жалком местечке.

Что идеально выражало отношение Соклея к Куриону. Он был рад, когда ранним утром торговая галера покинула городок. Конечно, им придётся на ночь остановиться в каком-нибудь другом маленьком кипрском городе, может даже меньше, чем Курион, но сейчас ему не хотелось об этом думать.

Было почти безветренно, Диоклей командовал гребцами, задавая неспешный темп. Неожиданно он указал в сторону недалёкого берега:

— Что это они там делают?

Соклей посмотрел на утёсы западнее Куриона. По гребням маршировала процессия. Нет, маршировали не все — одного, связанного и упирающегося, тащили к краю обрыва. Соклей похолодел.

— Ты это видишь, Менедем? — его голос задрожал.

Брат склонил голову.

— Вижу. — И мрачным тоном продолжил: — Что же, теперь мы видим, как серьёзно жрецы Аполлона Гилата относятся к прикосновениям к своему алтарю.

— Да уж. — Соклей продолжал смотреть, хотя очень хотел отвернуться. Процессия подошла к краю обрыва. Акатос находился довольно далеко в море, поэтому происходящее приходилось наблюдать не только в миниатюре, но и в жутком безмолвии. До ушей Соклея доносился лишь звук хлопающих о борт корабля волн, да мерные удары вёсел.

Что они говорили там, на вершине скал? Проклинали связанного за осквернение алтаря? Или хуже того — сочувствовали ему, говорили, как жаль, что он схвачен, но теперь придётся ему расплачиваться? Как Фукидиду, записывавшему речи, которых он не слышал, Соклею пришлось решать самому, что правдоподобнее и больше подходит к такому случаю.

Потом, внезапно — Соклей не успел понять, как это случилось — связанный полетел вниз с утёса. В одно мгновение сцена на берегу перестала быть тихой. Вопль ужаса и отчаяния несчастного достиг "Афродиты" через целую стадию морской воды. И ужасающе оборвался. Растерзанное тело лежало у подножия утёса, неподвижное, словно в нём никогда и не было жизни. Курионцы, убившие этого человека и довольные хорошо выполненной работой, двинулись назад, к храму, заниматься другими важными делами наступающего дня.

Моряки негромко переговаривались. Даже если кто-то из них и считал, что тот человек сам виноват в осквернении алтаря, тяжело смотреть на такую смерть, и нельзя это счесть добрым знаком. Диоклей тронул амулет Геракла Защитника, который носил, чтобы отвести от себя зло.

Соклей перешёл назад, на корму, и поднялся наверх. Тихим голосом произнёс:

— Рад я, что мы ничего не купили на агоре этого Куриона.

Теперь, чтобы взглянуть на тело, лежавшее на берегу под утёсами, Менедему пришлось оглянуться через плечо. Спустя мгновение, он снова перевёл взгляд на Соклея и медленно опустил голову.

— Да, — сказал он. — И я.

Перед "Афродитой" над горизонтом медленно поднималась Анатолия, позади уходил в море Кипр. Между ними корабль был один посреди бесконечности. Менедем правил от Пафоса, что на западной оконечности Кипра, к далёкой Анатолии. Это делало путешествие по открытому морю длиннее, чем если бы они ползли вдоль северного берега Кипра, зато на несколько дней сокращало дорогу обратно на Родос.

— Эге, — произнес Соклей. — Похоже, все идёт хорошо.

— Да, неплохо, — ответил Менедем. — Но я уже слышу, как отец ругает меня за то, что я выбрал этот маршрут, — вздохнул он. Чем ближе к Родосу, тем чаще он думал о доме. Он не слишком торопился встретиться с отцом, и какая-то его часть не торопилась увидеть и вторую жену отца. Но какая-то часть очень даже желала вновь повидать Бавкиду, и он точно знал, какая именно.

Соклей поднялся на корму и указал далеко вперёд.

— Отличный ты выбрал курс. Оставив побережье Ликии там, ты проскочил большую часть моря, где кишат пираты.

— Жаль, что я не могу проскочить его полностью. Если бы я мог проплыть прямо с Кипра на Родос, так бы и сделал. Тогда нам вообще не пришлось бы беспокоиться о пиратах.

— Возможно, — ответил Соклей. — Но если бы ты мог так легко пересечь открытое море, не думаешь, что и пираты могли бы?

Менедем об этом не подумал. И хотел бы, чтобы и двоюродный брат тоже не думал.

— Иногда твой разносторонний взгляд — это зло, а не достоинство, дорогой мой.

— Куда катится мир, если нельзя сказать правду, чтобы не услышать в ответ одни придирки? — Соклей возвёл глаза к небу, будто ожидая, что оттуда снизойдут Зевс или Афина и провозгласят его во всем правым.

Но ничего такого не случилось. Может, это доказывало, что Соклей ошибается. А может, то, что боги занимались где-то делами поважнее. Или вообще ничего не доказывало… Менедем отогнал эту мысль до того, как она окончательно сформировалась. И все же, хотел бы он, чтобы хоть раз бог, любой, явил себя ему на земле или прямо ответил на молитву. Так ему было бы куда легче поддерживать в себе веру, пусть искреннюю, но не особенно глубокую.

Так и не позволив себе обдумать этот вопрос, Менедем спросил:

— А как звали того нечестивца, что говорил, будто жрецы придумали богов, дабы заставить людей вести себя как следует?

— Критий, — сразу ответил Соклей. — Он уже девяносто лет как умер, но ты прав, он был нечестив, и не только в этом вопросе.

— Один из приятелей Сократа, да?

Соклей поморщился.

— Да, он какое-то время учился у Сократа, но они разорвали отношения, когда он совершил что-то постыдное, а Сократ публично обличил его.

— Вот как. — Менедем этого не знал. Ему нравилось дразнить Соклея насчет Сократа, но ответ на какое-то время закрыл все возможности. Он видел, что брат пристально наблюдает за ним. Соклей раскусил, что за игру затеял Менедем, а значит, лучше пока её отложить. Когда соперник предвидит, что сейчас полетят стрелы, и вполовину не так весело.

Менедем сосредоточился на управлении "Афродитой". Указав, как ранее Соклей, на вздымавшиеся вдалеке горы Ликии, он сказал:

— Вид красивый, но лучше бы их тут вообще не было.

— Согласен, дорогой, — Соклей прекрасно его понял. — Если бы не они, от ликийцев было бы намного меньше бед. Эти горы прячут разбойников, а устья рек, бухточки и мысы скрывают пиратские корабли. — Он помрачнел. — До этого путешествия я никогда не сталкивался с разбойниками.

— Это потому, что ты мало передвигался по суше, — сказал Менедем. — И никто бы не стал, если бы мог этого избежать.

— В море тоже небезопасно, — возразил Соклей. — Мы прочувствовали это на своей шкуре в прошлом году, когда пираты украли череп грифона.