Я не мог предвидеть, что Клер воспылает ко мне подлинной страстью. Мне-то казалось, что ее влекло ко мне любопытство; а главное — она устала от Жаллю. Увы! Мне попалась чувствительная, несчастная женщина, для которой любовь превыше всего. О том, чтобы ее выспрашивать, нечего было и думать. Теперь я вынужден был перейти к обороне. Я должен был поклясться, что женщины, которых я знал до нее, ничего для меня не значили, что я был от нее без ума, что мы навечно принадлежим друг другу. Никакая лесть не казалась ей слишком грубой, никакая глупость — чересчур несусветной, ведь она любила меня. Но в моем сердце по-прежнему царила Ману. Наблюдая за Клер, я не мог не поражаться: неужели такой заурядный тип, как я, мог стать объектом подобного волнения, таких страданий и смятения, всего этого безумия? Как мне вывести ее из заблуждения? И следует ли это делать? Не слишком ли это рискованно? Несколько дней я жил в постоянном страхе перед скандалом. Жаллю не мог не заметить внезапной перемены в поведении Клер. Она стала задумчивой, раздражительной, отвечала ему очень сухо. А главное, у нее был взгляд влюбленной: туманный, пристальный, с расширенными зрачками, словно оцепеневший. Каждое наше свидание начиналось с того, что я пытался вывести ее из этого полубредового состояния, призывая к осторожности.

— Ты сама говорила, что нрав у него бешеный. Хочешь, чтобы он обо всем догадался?

Она обвивала мою шею руками, а у меня кулаки сжимались от злости. Так и до беды недалеко. Пусть даже сам Жаллю ничего не замечал, но ведь были другие: инженеры, жившие бок о бок с нами, встречавшиеся с нами по три раза на дню и, как неудовлетворенные самцы, за версту чуявшие в Клер женщину. Уж они найдут способ поставить Жаллю в известность. Я решил по вечерам больше не выходить из дому. Первая ссора между Клер и ее мужем вспыхнула случайно. Нередко мы с ней садились в «лендровер» и, дождавшись, когда солнце стремительно закатится за гору, огибали озеро, забираясь на выжженное солнцем плоскогорье. Здесь мы были одни. Мы могли болтать и дурачиться, как хотели. Но нас видели, когда мы уезжали; слышали, как мы возвращались. Я догадывался, какими сплетнями и ехидными улыбочками нас провожали. И решил отныне не отлучаться с плотины. Но Клер, которая была без ума от этих прогулок, заартачилась и попросила у Жаллю разрешения самой брать «лендровер». Жаллю не позволил. Машиной с двумя ведущими мостами было нелегко управлять, малейший промах мог привести к тому, что она съедет с дороги и перевернется. Клер отшвырнула салфетку и выбежала из-за стола. Я уткнулся носом в тарелку. Жаллю сохранял спокойствие.

— Разве я не прав, мсье Брюлен? — обратился он ко мне. — Конечно, у Клер есть права, но она несколько лет не садилась за руль. Машина не моя. Она, как и любой инвентарь, составляет имущество плотины.

Разумеется, я согласился с ним. В тот вечер я больше не виделся с Клер и провел кошмарную ночь. Если ссора на этом не закончится, от Клер — я это чувствовал — можно ждать любой выходки. Но тревога оказалась напрасной. На следующий день Клер попросила у меня прощения.

— А что твой муж?..

— Работал у себя в комнате. Я для него почти ничего не значу. Знаешь, что я такое? Обуза, которая осложняет ему жизнь… Ты напрасно беспокоишься…

Но как мне было не беспокоиться? Я слишком хорошо знал, насколько этот человек лукав и коварен. Мне довелось наблюдать, на какие уловки, даже ухищрения он шел, чтобы втереться в доверие к министрам и самому королю. И я постоянно был настороже. Этим отчасти объясняется та холодность, с какой я иной раз принимал постылые ласки Клер.

— Чего ты боишься? — спрашивала она.

И я вдруг понимал, что и в самом деле боюсь, как прежде боялась Ману. Я замечал, что мне следует вести себя, а то и говорить, почти как она. Я заходил в комнату Клер и прислушивался. Ману, бывало, прячась за занавеской, следила за улицей. Клер целовала меня, нашептывая нежные и страстные словечки. В ответ я улыбался ей с вымученной любезностью. Бывало, я, как Ману, украдкой поглядывал на часы. Неразделенная любовь обернулась для меня докукой…

— О чем ты думаешь?

На это приходилось покорно отвечать: «О тебе», лишь бы не говорить, что на самом деле мне хотелось очутиться подальше от нее, где угодно, но только одному. Я входил в образ Ману, придумывал ее заново. Как она, я вызывался приготовить чай, лишь бы чем-нибудь заняться, а главное — чтобы Клер не приставала ко мне со своими ласками. И так же, как Ману, я старался сократить наши свидания. Вместо того чтобы сказать: «Мне пора», я говорил: «Надо идти работать», с тем же, что и у Ману, бессильным сожалением в голосе. Закрыв за собой дверь, я облегченно вздыхал. Неужели Ману, уходя от меня, тоже испытывала облегчение? Мне уже многое пришлось выстрадать из-за Ману, но то, что открывалось мне теперь, было поистине ужасно. Возможно ли, что Ману лишь притворялась, будто любит меня, как я сам притворялся, что люблю Клер? Но я на это пошел с определенной целью. А Ману? Какую цель преследовала она? Это-то я и хотел выяснить. Потому я и поддался настояниям Клер. Любовь Ману, любовь Клер, любовь истинная и притворная — все это перемешалось в моем мозгу, приводя меня в такое смятение, что я рад был прилепиться к Клер, но то, что ей казалось исступленной чувственностью, было лишь попыткой преодолеть охвативший меня испуг. Чего же добивалась Ману? Напрасно терзал я свой ум в поисках ответа. Ману проявляла необычайную изобретательность, отталкивая меня, отказываясь выйти за меня замуж. Да не имело это ничего общего с какой-то целью! Вздумай Клер женить меня на себе, я бы тоже попытался отбить у нее подобное желание. Но я не порву с ней до тех пор, пока мое любопытство не будет удовлетворено. А Ману порвала со мной. Что-то весьма существенное по-прежнему ускользало от моего понимания.

— Милый, — шептала Клер, — если бы только ты любил меня так, как я…

Я готов был пожать плечами. Неужели я докучал Ману подобными жалкими признаниями? Стоит ли после этого удивляться, что она… И, заметив в глазах Клер то же страстное сомнение, какое испытывал я сам, сжимая в объятиях Ману, я ощущал в сердце мгновенный укол жалости. Тогда я старался обращаться с ней помягче, поласковее — настолько, чтобы она поверила в мою любовь. Но тем самым я лишал себя всякой возможности говорить с ней о Ману… Положение становилось невыносимым, но я ничего не мог изменить. Я оказался в плену ужасного недоразумения. Конечно, я никогда не упускал случая спросить ее о чем-нибудь как бы невзначай. Браслет? Я знал ответ заранее: она купила его в Бомбее.

— Любопытно, — сказал я, — а мне казалось, что в Париже я видел точно такой.

— Меня бы это удивило. Мастер, у которого я купила его, уверял, что это — единственный экземпляр.

Пожелай Клер скрыть от меня что-то, связанное с этим браслетом, она ответила бы уклончиво: «Возможно, существует копия?» — или: «Узор довольно банальный…» Но, сама того не подозревая, она сделала эту тайну совершенно непроницаемой.

— Ты никому не давала его поносить?

— А ты дал бы кому-нибудь свою ручку или часы? Женские украшения — вещь куда более интимная.

Так что и этот след никуда не вел. Пришлось испробовать другие. Клер частенько заговаривала о своем детстве. Я старался ее в этом поощрять. Но она повторяла лишь то, что я уже слышал от Ману. Даже показала мне фотографию родителей, и я вновь увидел мужчину с тонкими усиками и молодую женщину в соломенной шляпке — тех же людей, что и на снимке в спальне Ману. Вернее, в спальне Клер. Но я уже ничему не удивлялся. Клер позволила мне рыться у нее в сумке, там оказались другие фотографии, на которых был снят Жаллю в молодости, какой-то загородный дом…

— Это дом родителей мужа, — пояснила Клер, — а это группа инженеров на фоне плотины. Той, что под Бомбеем, — уточнила она. — Это я сама снимала. — Рене — третий справа.

Рядом с ним я узнал Блеша. Эти бесконечные объяснения утомляли меня, погружая в какое-то оцепенение. Мне казалось, что я опутан коконом паутины. И вдруг меня опаляла огнем истина, взорвавшись, подобно снаряду, прямо передо мной: каким образом Ману могла жить в точности той же жизнью, что и Клер? А может, я имел дело с сумасшедшей? Тогда я запирался у себя в комнате, бросался ничком на кровать, утыкался лицом в подушку — и вновь передо мною проходили сцены из прошлой жизни, словно в моем мозгу прокручивались обрывки фильмов… Но Ману все больше удалялась от меня, стираясь из памяти, превращаясь в бледное воспоминание, бессильное разрешить мои сомнения. Лишь одно впечатление оставалось неизгладимым: между мной и Ману произошло какое-то недоразумение, что-то важное не было нами высказано. Именно эта тайна, которую я уже не мог разрешить, и стала главной препоной в наших с Клер отношениях. Мой гнев против Ману распространялся и на Клер, и в том, что я не мог простить одной, я бессознательно винил другую. Я стал подозревать, что и Клер скрывает от меня то, о чем умалчивала Ману. Это звучит глупо, но именно в этом я черпал силы, чтобы противостоять Клер. Потому что вскоре мне пришлось оказать ей сопротивление.