Чуть погодя Аля услыхала горланящую Нюрку:

— И пусть, правду мы. Не отдам!

— Отдашь. Я тебя привлеку за совращение несовершеннолетней.

— Да подавись ты этой бумажкой! Сами справимся, без грамотеев.

— Пишите хоть иероглифами, но никого в свою грязь не тащите.

Вернулась мама раскрасневшаяся, со злополучным заявлением. Тут же сожгла его в чугунной пепельнице.

— Никогда не пиши доносов, это подло.

— Я просто не сообразила… да еще на самих себя, дико же.

— Мозги у человека, чтобы думать, — устало ответила мама.

Подавленная, Аля села за письма, но уже без прежней радости. Мама легла. Дышит ровно, успокоилась. Заклеив конверты, Аля все же спросила:

— Мам, а зачем они на себя пишут? — Но мама спала.

Как она устает! Ей бы на пенсию, а тут война. И до войны она все пила капли, ходила медленно, но работала. Сама же Аля бегала в школьницах. Пенсию за папу получала… А могла бы работать и в вечерней школе… И помогать не только мытьем полов да стиркой. Мама не давала, приговаривая:

— Еще нахлопочешься, семья, дети, все впереди.

Аля смеялась, думая — шуточки, о маме не заботилась, а ведь другой мамы не будет, да еще такой доброй… Анастасию Павловну все уважают, а Барин только ее в квартире и побаивается.

Погасив свет, Аля вышла на цыпочках. Побежала на Большую Бронную к почтовому ящику прямо у сто четвертого отделения связи, чтобы и Игорь, и Натка поскорее получили ее письма. А опустив их, вспомнила: Пашкин-то адрес не взяла.

Уже в своем дворе услыхала выматывающий вой сирены воздушной тревоги. Обождав на крыльце, увидела среди бегущих в бомбоубежище Музу. Переваливается уткой, смотрит в сумятицу прожекторов в небе.

— Муза! Муза! — та остановилась. — Пашин адрес дашь? Ребятам на фронт послать.

— Нет никакого адреса. Ой-о-о-о, голубчик мой, да где ж ты, отзови-ись, — запричитала она и повисла на подоспевшей Нинке.

— Помочь? — спрыгнула с крыльца Аля.

Муза плакала, волочась в обнимку с Ниной.

Двор опустел, а сирена все выла. Славик работал в ночную, Натка далеко, Аля дежурила на крыше одна, а внизу дед Коля.

На этот раз зажигалки сыпались в стороне площади Пушкина, опускаясь на землю гроздьями черных капель в лучах прожекторов. Вдруг где-то недалеко ухнуло так, что дрогнул дом, Алю качнуло в проеме чердачного окна, еле успела ухватиться за раму. Вжимало, отбрасывало; боялась, не удержаться. И гудело, казалось, по всей Малой Бронной…

Но вот утихло, и дед Коля снизу крикнул:

— Эй, внучка, тебя не унесло?

Она сбежала по чердачной лестнице к черному ходу первого номера и в распахнутой двери в темноте наткнулась на старика.

— К тебе наверх собрался. Спрашивают — отвечай, — проворчал он сердито.

— Дедуля, что это было?

— Бомбу настоящую всадили где-то поблизости, гады. И как тебя не сдуло?

— За раму удержалась. А чем это?..

— Взрывной волной. Опасайся ее, может, и не убьет, а уж покалечит без всякой совести, шмякнет обо что ни попадя.

— Мама же дома одна! — Аля помчалась к себе, все еще чувствуя напор непонятной силы от этой невидимой взрывной волны.

Сидя в своем креслице, мама зябко куталась в шаль и… читала газету. Увидев испуганное лицо дочери, мягко улыбнулась:

— Ничего, наш домик мал, да удал, бомбоупорный. Ты только подумай, за вчерашний день немцы бросили на Москву двести самолетов! Двадцать два наши сбили, остальных отогнали, а они опять! И бои на Прохоровском, Житомирском, Смоленском направлениях… Что ж французы, поляки, скандинавы не взорвут их изнутри, как мы в гражданскую белых и интервентов? Своими бы руками их… Чуть здоровья, пошла бы в партизаны, как в двадцатом. Труса не праздновала, стреляла в белых карателей.

— Ты партизанила?!

— А кто ж, как не такие вот, как мы с дедом Колей вашим?

Вот это да! Старая гвардия… То-то дед Коля с мамой понимают друг друга с полуслова.

— Почему же ты никогда ничего не говорила?

— Что слова… дела нужны, а уже вот не гожусь.

Бомбежки, бомбежки… Вой сирен становился привычным. Люди бегут в убежища деловито, почти молча, несут спящих детей и заранее приготовленные сумки с самым необходимым. Между теми, кто поздоровее и покрепче нервами, распределили дежурства во дворах и на чердаках, организовали дружины добровольцев. В небо смотрели теперь меньше, больше слушали. Если хорошо слышен вой летящей «чушки», крупной бомбы, значит, далеко. При попадании… ничего не слышали.

Малую Бронную засыпали зажигалками, более крупного фашисты на нее не тратили, район не промышленный, все прилегающее с точки зрения крупной операции тоже малоинтересно.

У Али пересменок, съездить бы к Натке, да жаль маму, надо помочь с уборкой, стиркой. Покончив со всем этим, она переоделась и побежала ее встречать.

Мама уже вышла из своего фармацевтического института, что между Никитскими воротами и Арбатом, там она работает лаборанткой уже много лет. Аля как-то заглянула в институт. У мамы целый арсенал колб, пробирок… И разноцветные жидкости в бутылях: зеленые разных оттенков, желтые, молочно-белые.

— Нравится? — спросила мама.

— Химия проклятая, на формулах распятая, кислотой облитая, такая ядовитая! — пошутила Аля.

— Что ж, — не обиделась мама, — во всякой шутке есть доля правды, а у нас и формулы, и яды… вот и интересно, из ядов получать лекарства…

Взяла Аля маму под руку, пошли дружно, мама улыбается:

— Хорош вечер, солнышко… поедим, и выйду под клены газету читать.

Без газет мама просто не может. И книги любит, но тут очень избирательно, больше исторические романы.

— Очень интересно, что в мире было, есть, будет, — оправдывалась мама, когда, бывало, удерет молоко или бульон, а она не уследит.

Вошли в свой двор. Между толстых, будто слоновьи ноги, стволов тополей за «дядь Васиной» палаткой Толяша с Олежкой возятся с котятами. Мама и им улыбнулась. Повернули к своему крыльцу, а на нем — величественная фигура Веры Петровны заслоняет дверь. Глаза у Веры Петровны какие-то странные, опустошенные.

— Паша! — как-то болезненно вскрикнула мама и обняла Веру Петровну.

Они сели тут же, на крыльце, и Вера Петровна, разжав пальцы, выронила на колени серую бумажку, схватилась обеими руками за маму. И все молча. Аля подняла бумажку, но ее выхватила подоспевшая Мачаня, прочитала, прикрыла маленькой рукой рот, зажимая вскрик, передала бумажку Нинке. Жильцы возвращались с работы, их останавливала Мачаня, серая бумажка плыла из рук в руки. Нюрка побледнела, привалилась к испуганной Нинке.

Барин протиснулся в квартиру и скоро принес рюмку с валерианкой.

Мама напоила Веру Петровну. Прихромал дед Коля, прочитал, что сказано в бумажке, одновременно с подбежавшими близняшками.

— Ой, матушки… — завопила было Маша, но дед Коля цыкнул:

— Шли бы все по домам, дайте человеку покой. Пусть матери сами тут… — и, не договорив, поспешил открыть двери первого номера.

И его послушались, оставили матерей вдвоем, Мачаня проворчала у себя на пороге:

— Здесь не две матери… — но не осталась, чувствуя, что лишняя, не поможет.

Бумажку дед Коля сунул в карман жакета Веры Петровны, Аля, так и не прочитав ее, спросила деда Колю:

— Что это?

— Извещение военкомата. Смертью храбрых пал сынок Веры Петровны.

— Пал?

— Так пишется, а если по-солдатски… убит. В бою.

И вот эта серенькая бумажка, извещение, все, что осталось от Пашки? Квадратик бумажки и… пустота. А Пашка, медлительный, молчаливый, не явится, как она мечтала, на Малую Бронную? Почему? Зачем? Как он сказал тогда… «парня жаль». Неужели предчувствовал?

Аля прошла через первый номер в свою квартиру и встала в сенях, за спиной мамы, на всякий случай, сердце у нее слабенькое.

Женщины молчали. Наконец Вера Петровна спросила:

— Анастасия Павловна, что вы делали, когда погиб ваш муж?

Мама опустила голову, но тут же выпрямилась, посмотрела прямо в лицо Веры Петровны: