В тот вечер его родители решили отметить десятую годовщину их свадьбы, поэтому Холден ночевал в доме своей бабушки. Когда на следующий день бабушка привезла его домой, в маленькой квартире стоял тяжелый запах газа, а его родители умерли в постели от отравления окисью углерода. Кто-то из них включил плиту, чтобы приготовить ужин и просто отвлекся — ужин так и не приготовили, и к утру их не стало.

На третьей из четырех черных роз значилось «Гран», а на красном стяге под ней — дата «4.2.01». Его бабушка и опекунша, которая умерла от сердечного приступа всего через четырнадцать месяцев после смерти его родителей и оставила Холдена в этом мире совершенно одного.

И, наконец, под розой с именем его бабушки располагалась последняя черная роза с двумя каплями ярко-красной крови, под ней было написано «Гри» и дата «12.06.04».

У нее перехватило дыхание, она метнула взгляд на его лицо и увидела, что он наблюдает за ней с такой явной, непередаваемой горечью в глазах, с такой непостижимой нежностью, что ее лицо снова дрогнуло. Она наклонила голову груди, и ей на колени упали две крупные слезы.

— Г-гри, — прошептал он тихим и надломленным голосом. — Я думал, что ты мертва.

— Я знаю, — всхлипнула она, пытаясь стереть слезы пальцами, но не в состоянии их унять.

— Перестань плакать, Гри. П-пожалуйста, перестань плакать, или мне придется встать и подойти туда, чтобы тебя обнять, и, черт возьми, как бы мне этого не хотелось, но мне просто адски больно двигаться, поэтому, пожалуйста…

Она громко шмыгнула носом, сделав глубокий, прерывистый вдох и взглянула на него.

— Я больше не буду. Я в порядке.

— Хорошо, — сказал он и, кивнув, снова зачерпнул ложкой суп, наблюдая за ней безумными глазами. Он отхлебнул остывающий суп, затем проглотил.

— Я ее переделаю.

— Розу?

— Розу, — ответил он. — Я перекрашу ее в красный цвет и спрячу дату.

— Тебе не обязательно это делать, — сказала она.

— Ангел — это тоже ты, Гри, — сказал он, положив руку на лицо ангела, прямо над его сердцем. Затем Холден развернул свою правую руку и показал ей изображение ее лица и их инициалы. — Ну, а эту ты уже видела.

На глаза снова навернулись слезы, поэтому она несколько раз быстро моргнула и сделала еще один глубокий вдох. Гризельда дернула подбородком в сторону другой татуировки, виднеющейся на внутренней части его левой руки.

— А это что?

Он поднял бровь, нарочно пряча от нее внутреннюю сторону руки, и сделал еще один глоток супа.

— Н-ничего.

Гризельда наклонилась вперед, сгорая от любопытства.

— Холден? Что это?

— Десять лет — вполне достаточно, чтобы наделать глупостей, — сказал он, уставившись на свою тарелку супа.

— Не хочешь мне рассказывать?

— Не очень.

— Но ведь расскажешь?

Он положил ложку в тарелку и, неуверенно глядя на Гризельду, развернул руку тыльной стороной к ней. Это напоминало связку бессистемных подсчитывающих символов — четыре вертикальные линии, пересеченные косой чертой, еще четыре такие же пересеченные линии. Не сводя с нее глаз, он задрал руку, и она насчитала более восьми таких связок, потом еще девять, потом десять. Увидев бесчисленное множество связок, она подняла глаза.

— Что это значит?

— Это значит, что мне было одиноко, — прошептал он, с вызовом глядя на нее.

У нее отвисла челюсть. Не отрывая от него изумленных глаз, она откинулась на спинку кресла. Ее замутило, когда она поняла, сколько у него было женщин, сколько раз его ласкали, обнимали и любили… не она, кто-то другой. От этой мысли у нее перехватило дыхание, и к горлу подкатил неприятный комок.

— А.

Он ничего не сказал, просто мрачно глядел на нее с некоторым вызовом и сомнением.

— Вижу, — произнесла она с придыханием, когда ей, наконец, удалось вздохнуть.

Убеждая себя в том, что у нее нет прав судить его за то, как он пытался справиться с мучением, в которое превратилась его жизнь, она и представить себе не могла, насколько это больно. Она бы хотела, чтобы этого не было, но это было. Боже, как же это больно.

— Сколько? — она метнула взгляд на татуировку. — Всего.

— Я бросил считать.

— А зачем вообще считать?

— Ну, это… — он пожал плечами. — Успокаивало.

Он и бровью не повел, и его лицо не поменяло прежнего выражения. Он не стал давать дальнейших объяснений. Просто смотрел на нее, ожидая, пока до нее дойдет смысл его правды.

Наконец она отвела от него взгляд. Посмотрев в окно, она сделала глубокий вдох и нервно облизала сухие губы.

Гризельда потеряла девственность в возрасте семнадцати лет, когда жила в своей третьей после Холдена приемной семье, затем она быстро переспала еще с четырьмя парнями. Она надеялась найти в этом душевную связь, надежное убежище, сопричастность, но никогда не находила. Из-за того, что она так хотела и не могла обрести, она чувствовала лишь разочарование, боль и глубокое одиночество. Чуть не заработав, таким образом, дурную репутацию, она окончила школу, но после того, как начала работать у Маклелланов, Гризельда взялась за ум, во многом подражая Сабрине Маклеллан, полностью сосредоточившись на работе и дав зарок больше не связываться с мужчинами.

До Джоны.

Джона же шел напролом в ее квартиру, в ее постель, в ее жизнь, и к ее вечному стыду за то, что она позволила ему остаться.

— Почему он больше не твой парень? — спросил Холден, словно прочитав ее мысли.

— Джона?

— Да.

— Потому что пока ты спал, я позвонила ему с твоего телефона и сказала, что не вернусь с ним домой. Сказала, чтобы он ехал без меня. Сказала, что еще некоторое время побуду здесь.

Она проглотила последние слова, словно большой застрявший в горле комок, гадая, не сглупила ли она, приняв столь опрометчивое для своей дальнейшей жизни решение. Не будет ли Холден против ее желания остаться? Что ей делать, если он попросит ее уйти?

Холден ничего не сказал, и она снова прикусила нижнюю губу. От таких сильных покусываний, губа уже начала кровоточить, но Гризельда ничего не могла с этим поделать. Смущенно отпустив ее, она подняла руку и, проведя пальцем по раздраженной коже, добавила:

— Ему это не понравилось.

Широко раскрытые, пронизывающие глаза Холдена остановились на ее губах, потом снова скользнули к ее глазам, и она уловила его прерывистое дыхание. Ложка выпала из его пальцев, громко звякнув о тарелку и слегка забрызгав красным супом дешевый складной стол.

— Ты останешься?

— Пока не буду уверена, что ты в порядке, — тихо произнесла она, чувствуя себя неловко из-за этих его подсчитывающих символов и наличия любимой девушки. Теперь, повзрослев, они были друг другу практически чужими, и, естественно, он совсем не обязан приглашать ее остаться.

— Ты останешься, — снова сказал он, его голос был уже не таким неопределенным, но все еще ничего ей не говорил.

Она вспыхнула и, отвернувшись от него, оперлась руками о колени, чтобы встать и уйти.

— Это совсем не обязательно. Слушай, если ты не хочешь, чтобы я осталась, я могу…

— Г-гри, — резко сказал он, в голосе послышались гневные нотки.

Она искоса взглянула на него.

— Я хочу, чтобы ты осталась, — он замолчал, словно пытаясь подобрать нужные слова, что еще сказать. — Я хочу, чтобы ты осталась.

Когда Холден посмотрел ей в лицо, его глаза блестели, и он несколько раз моргнул. Дрогнувшим голосом он повторил еще раз:

— Я х-хочу, чтобы т-ты осталась.

Когда Холден доел суп, Гризельда вымыла кастрюлю, тарелку и две ложки и, положив их на сушилку, помогла Холдену подняться на ноги, чтобы он мог воспользоваться ванной комнатой. Сходив в туалет, он остановился перед зеркалом, и невольно поморщился, взглянув на свое лицо.

Оба глаза были жуткого цвета и сильно опухли, щека приобрела черноватый оттенок, а когда он задел ее кончиками пальцев, зверски заныла. Переносицу закрывала повязка с пластырем между бровями и по бокам от ноздрей. Осторожно оторвав пластырь, он тихо выругался от боли и нервно сглотнул, увидев темно-фиолетовый синяк. Каким-то образом он умудрился не разбить губы, но на лице все равно виднелось еще несколько безобразных ушибов, которые теперь уже по большей части зарубцевались, но от этого не стали менее неприглядными.