Женя Ильин отходит от иллюминатора. Подсвеченная картушка гирокомпаса выхватывает из темноты его лицо. Глаза прищурены, светлые кудри покачиваются в такт волне.

— Понимаешь, боюсь я жениться, — говорит он вполголоса, не отрывая глаз от картушки. — Про любовь только пишут красиво. А есть ли она?.. Вот сейчас на берегу я познакомился с девчонкой. Ходили с ней в кино, гуляли. Хорошая такая. Ну, я ее не трогал… Недавно она мне говорит: «Ты хоть бы раз пришел ко мне трезвый». Вижу слезы на глазах. Ладно, думаю… Но понимаешь, никак не выходит — товарищей много, пока до города доберешься — косой… Последний раз она ко мне не вышла. Напрасно я два вечера ее у дома караулил… А теперь вот в море ушел. Небось нашла себе кого-нибудь, как по-твоему?

…Сменившись с вахты, я выхожу подышать. Тяжело переваливаясь с борта на борт, судно разрезает волны, оставляя за кормой светлый пенный след.

Опустевшая рабочая палуба дрожит от мерного гула двигателей.

Прямо по курсу над горизонтом повисают грязно-серые тугие бурдюки — Оркнейские острова. Пролив, отделяющий острова от северной оконечности Шотландии, — ворота в Атлантический океан.

Лоция предостерегает: узкий фарватер среди скалистых берегов и сильное морское течение. Стоит машине забарахлить, штурману зазеваться, и судно снесет на скалы.

Из Атлантики навстречу нам выходит большой сухогрузный транспорт и, свернув к югу, сразу исчезает на фоне отвесного шотландского берега. Наверное, идет в Глазго или другой британский порт.

Острова уже не висят больше в воздухе. Их ровная грязновато-темная окраска распадается на желтые песчаники, коричневые скалы, черные заплаты распаханной земли. По крутобоким холмам, среди полей тянется от маяка грязно-желтая дорога к темному, пропитанному влагой двухэтажному дому. По дороге еле движется человеческая фигура.

Сумрачная, сиротливая земля под низким серым небом, среди матово-цинковых вод притягивает к себе как магнит. Через Зунд приходится проходить каждый рейс — туда и обратно. А Оркнейские острова большинство видит впервые.

Судно медленно втягивается в пролив. Но лаг не отмечает изменения скорости. Впрочем, он и не способен это сделать, ибо показывает скорость судна лишь относительно поверхности воды. Силу течения чувствуют только машины.

Острова остаются позади, уменьшаются, снова поднимаются бурдюками в воздух.

Ничего особенного не произошло. Неужели зря предостерегала нас лоция?

Капитан отходит от иллюминатора, закуривает. Это воспринимается как разрешение поговорить.

Еще на берегу, сразу после первого знакомства, у нас зашла речь об ответственности капитана — ведь в море он один осуществляет все функции советской власти.

— Ответственность, конечно, большая — соглашался капитан. — Но, знаете ли, иногда самым трудным бывает принять не только единственно правильное решение, но еще и такое, которое можно было бы оправдать на берегу.

— Вот мы говорим: наука, техника, они, мол, делают нас независимыми от стихии. Хорошо, но разве мы не становимся все зависимее от техники, от науки? А некоторые думают, что техника сама вывезет…

Это уже явно относится к старшему механику, который появился в рубке, когда опасная узкость пролива осталась позади, и теперь разглядывает в бинокль шотландский берег. Но стармех не поднимает брошенной ему перчатки.

— Поглядите, Петр Геннадиевич, какая любопытная штука! — говорит он, протягивая капитану бинокль. Капитан молча берет бинокль, подходит к открытой двери, ведущей на крыло.

Из всех присутствующих только Шагин, Ильин и я, стоявшие на вахте в Ирбенском проливе, могли услышать безмолвный диалог, происшедший сейчас между старшими начальниками:

«К а п и т а н. Неужели вы и сейчас считаете себя правым?

С т а р м е х. Чего уж, готов признать ошибку, и давайте забудем об этом.

К а п и т а н. Раз нам вместе работать, будем считать инцидент исчерпанным. Но забыть о нем я не вправе».

А на берегу мимо нас проплывает действительно необычное сооружение. В узкой расщелине между скал на бетонной подставке стоит небесно-голубое яйцо совершенно правильной формы. Погода разгулялась, и на его полированной поверхности отражаются бегущие по небу белые облака. Мы идем довольно далеко от берега, и размеры постройки можно определить только по крохотным коробочкам стоящих рядом двухэтажных зданий да по фабричной трубе, которая едва возвышается над острым концом яйца. Что это такое, сказать трудно, но, пожалуй, ближе всех к истине старший механик, — очевидно, газгольдер химического завода.

Скалы снова смыкаются, скрывая от наших глаз сделанное людьми чудесное голубое яйцо, и вдоль моря снова тянутся поросшие лесом дикие, обрывистые склоны гор.

Впрочем, дикость — это всего лишь обманчивое эстетическое впечатление. В действительности здесь все давным-давно заселено и обжито.

Вон на склоне стоит глядящий в море белокаменный замок. Лес вокруг аккуратно разрежен — чудится, будто дорожки, как в парке, посыпаны в этом лесу песочком.

Что поделать, трудно не вспомнить Шекспира при виде Британских островов. Кажется, именно об этом шотландском замке сказаны эти слова, — так точно передана свежесть хвойного морского воздуха, отрешенная высота. Да и сам замок со шпилями и башнями и стоящий неподалеку абстрактно-яйцеобразный газгольдер составляют хотя и вполне современный, но достойный Шекспира контраст.

Свежий ветер разогнал облака. Рубка опустела — все вышли погреться на солнышке, поглядеть на берег.

Судно легко слушается руля. Время от времени машинально поворачиваешь рукоять, а мысли идут своим курсом, ровно и неторопливо. И задан этот курс тоже капитаном.

Техника, вправду ли она делает нас независимыми от стихии? Скажем, для Колумба наш переход был грандиозным предприятием — мало кто надеялся вернуться домой, и мало кто вернулся. А для нас — обычный рейс. И похвалиться будет нечем. Подумаешь, переплыли океан, не с Луны ведь вернулись?! Что нам может угрожать? Шторм? Если не откажут машины, страшен только тайфун. А их в этом районе не бывает… Айсберги или встречные суда? Радар их обнаружит и ночью, и в тумане… Сбиться с курса? Но кроме компасов и секстантов есть радиопеленгаторы, — не ошибись в расчетах, которые к тому же сведены в упрощенные таблицы, и не собьешься… Значит, независимы?

Зато теперь нам нужно учитывать куда большее количество факторов, чем Колумбу, — от состояния ионосферы (оно может нарушить радиосвязь) до качества топлива и мощности машины. А раз так, значит, возрастает и возможность ошибок.

Но чем больше мощности, тем катастрофичней результаты самой ничтожной ошибки.

Необходимую быстроту и точность расчетов могут обеспечить только приборы, и мы вынуждены передоверить им управление мощностями. И все многообразней становится наша зависимость от техники, этой второй природы, созданной человечеством.

В самом деле, безопасность нашего рейса зависит и от смотрителей маяков, и от радиооператоров, поддерживающих с нами связь на берегу, и от судостроителей, построивших наш корабль, и от рабочих нефтеперегонных заводов, снабдивших нас топливом нужной спецификации, и от конструкторов приборов, которые заменяют нам глаза и уши, и от того, как соблюдают правила мореплавания моряки других судов, будь они африканцы или новозеландцы. Мы зависим не только от их знаний и сообразительности, но и от их решительности, добросовестности, чувства ответственности перед ближним и перед дальним — то есть в конечном счете от их нравственности. В открытом море на современном судне особенно остро ощущаешь, что новая техника повелительно требует, чтобы естественное поведение людей было человеческим…

…Макбет, жаждавший королевской власти, не гнушался перерезать горло своему спящему гостю и покровителю, подослать убийц к своим друзьям, их женам и детям. Но разве нравственный уровень гитлеров, неофашистских ультра, южноафриканских расистов и прочих современных макбетов выше, чем у этого средневекового феодала? Прогрессировала лишь техника уничтожения — вместо примитивного кинжала газовые камеры, атомные бомбы, электроды для пыток током, да техника обмана — вместо полумаски наемного убийцы рафинированные теории наемных философов, радиокомментарии политических обозревателей.