Володю Шагина на логгерах не только научили «любить свободу». Здесь он получил и воспитание и образование.

Его отец погиб на фронте, когда Володе не было и трех лет. Мать так убивалась, что чуть было себя не потеряла — приучилась пить, стала погуливать. И началась у Володи с ней война. Что она ни скажет — он поперек. Мать — за палку, сын — на улицу.

Оглушенная горем женщина не в силах была разобраться, что происходит с сыном, а он не мог ни простить ей слабости, оскорбляющей память отца, ни понять ее отчаяния, ни даже высказать все, что чувствовал. И, как это часто бывает, непонимание сделало их врагами.

Нашелся, однако, человек, который за безрадостным весельем Володиной матери сумел разглядеть то, чего не в состоянии был понять сын. Но и ему не удалось их примирить.

— Отчима я батей звал и по гроб не забуду. Жили мы в Литве. После войны там бандитов в лесах было — страшно! А батя оперуполномоченным работал. Придет, бывало, утром черный весь, а то и с дыркой от пули в ватнике и, пока мать на стол собирает, подзовет меня — уроки спрашивает. Мать меня с шестого класса каждым куском попрекать стала: «Нечего дармоедничать, ступай работать!» Я было убежал на стройку, да батя меня разыскал, вернул: «Не трогай, говорит, пацана. Пока я жив, будет учиться». У них с матерью до драки доходило… Но батя как в воду глядел — доучил меня до седьмого класса и погиб. Тут я и подался в море…

В середине пятидесятых годов экспедиционный лов сельди в Атлантике для латвийских рыбаков был еще в новинку. Судов было мало, а порядка на них и того меньше. И первыми «воспитателями» молодых матросов, были «бичи». Шагин об этом вспоминает неохотно. Но как его встретили на судне, я представляю со слов Ильина, который попал на рыбацкие корабли в одно время с Шагиным.

— Поднялся я на палубу, — с усмешкой рассказывает Ильин, — вижу — вахтенный пьян в сосиску. Повертел он в руках мою бумажку из отдела кадров: «Ага! Тебя-то мы и ждали!» Нацепил мне на рукав свою повязку: «Чужих не пускай!» А сам — ходу в город… Опустил я к ногам свой солдатский сидор и думаю: «Как же я своих от чужих отличу?» На судне ни души… К ночи стали приползать. Кто пьяный, кто с непотребными девчонками. И пошла гулянка до шести утра… А я всю ночь простоял, пока старпом не подменил… Пили много. Почему? Чудак человек, посуди сам — за пять месяцев в море чего только не передумаешь. Намечтаешься — берег кажется раем. А придешь — грустно, будто жизнь мимо тебя проплыла. Стараешься наверстать. Сходишь в театр, в кино, но вечером, раз квартиры нет, все равно на судно. Холодно, сыро — осточертеет. Что делать? Забегаловки стояли на каждом шагу… Утром проспишься — на душе кошки скребут. Начинай сначала, коли деньги еще есть. А нет — сиди на судне и мечтай: скорей бы в море…

Вот и бывает, что выдержавший испытание морем не выдерживает испытания берегом. Одних повышенных окладов тут мало. А чего же еще? Может, славы? Нет, скорее уважения, которое даже не очень стойкому человеку не позволило бы уронить себя. И еще — понимания, чтобы было кому рассказать о пережитом и передуманном, прикоснувшись к земле, набраться новых сил. Особенно нужно это молодежи, которая не успела обзавестись семьей, своим домом.

Недаром начальник управления на мой вопрос о трудностях первым дело заговорил о нехватке квартир. Без жилья семью построить трудно, а холостой человек это перекати-поле… Строят сейчас несравненно больше. Но флот растет, квартир не хватает…

Ну, а как со вниманием? Есть доска Почета. Но она мало греет. Можешь получить без очереди билеты в кино…

Бывают и торжественные встречи, если придешь с выдающимися показателями. А если с обычными?..

Есть Дом культуры рыбака. Но чем он отличается от любого клуба? Есть ли там атмосфера семейного дома, которая так нужна моряку?..

Серая полевая птица — овсянка уселась прямо перед иллюминатором. Она появилась на судне еще вчера. Матросы насыпали ей крошек. Но она не ест. Ночью ютится в сетях на спардеке. Днем скачет по вантам. Наверное, отбилась от стаи и ждет берега.

Шагин долго смотрит на овсянку и говорит:

— Жениться вам надо, Ильин!

Это неожиданно. О женщинах Шагин рассуждает грубо. Даже о жене, с которой живет еще меньше года.

— Нет стремления, — отвечает Ильин. — Так я сам за себя в ответе. Нет денег — добрался до корабля, вот тебе и дом и стол. А есть деньги — всегда найду, куда пойти.

Но я уже знаю, что Ильин не бывает откровенен с начальством. Зарекся. В армии он служил шофером у какого-то майора, который, подвыпив, навязывался ему в друзья, а трезвый старался унизить, насколько позволял устав.

Когда Женя Ильин с нехорошей усмешкой говорит потрясающе циничные вещи, словно спорит с кем-то, — такова, мол, жизнь, и нечего мне сказки рассказывать, — за его усмешкой мне каждый раз чудится самодовольное лицо незнакомого мне майора.

На вечерней вахте в рубку прибегает старший механик: куда-то запропастился слесарь Покровский, надо его вызвать по спикеру.

— То ли дело на логгерах, — начинает Шагин, когда уходит стармех. — Там все на виду. И когда работают. И когда отдыхают. И когда едят. Спрятаться некуда. Лодырем не проживешь. В каждый рейс один-два новичка списываются: или не выдержат физической нагрузки, или не уживутся с командой. На логгере закон суровый, зато жизнь братская…

Бывает, что по ошибке штурмана или из-за волны на гребной винт намотаются сети. Судно теряет ход. Нужно вызывать буксир, ждать водолазов. На это уходят сутки и сутки.

А можно попробовать и самим. Для этого нужно сесть в спасательный плотик, который ледяные волны бьют о борт, затягивают под корму, и, вооружившись острым ножом на длинной палке, разрезать на трехметровой глубине толстые канаты из сизаля. Не у каждого достанет на это характера.

А Шагин проделывал это не раз. Но чтобы десять часов трясти сети, когда палубу заливает волна, нужно характера не меньше.

Делать то, что должен делать, — таков закон жизни на логгерах.

Те, кто пробует, подлизываясь к одним и помыкая другими, переложить на чужие плечи часть своей работы, вылетают с логгера, как пробки из соленой воды.

Но если ты выдюжишь, то испытаешь и счастье братства, которое связывает людей, делающих трудное и опасное дело.

От старой рыбацкой артели осталась не только «паевая система». На логгере, как в большой рабочей семье, за один стол садятся и капитан, и матрос, и механик, и моторист. Бывшие морские офицеры часто видят в этих традициях угрозу командирскому авторитету. Но авторитет авторитету рознь.

Отчужденность лишь ненадолго может скрыть отсутствие у руководителя тех человеческих качеств, которые предполагает его должность. И больше всего такая искусственная дистанция вредна для того, кто руководит, — он привыкает к мысли, что авторитет — нечто механически связанное с его положением, отучается разговаривать с людьми, понимать их. И вместо того, чтобы руководить, начинает командовать.

На «Есенине» матросы обедают в столовой, командный состав — в кают-компании. Так предусмотрено «Уставом службы на судах рыбной промышленности».

Что бы вы сказали, если б, войдя в столовую, увидели предостерегающие надписи: «Костей под стол не бросать!», «Руки об скатерть не вытирать!» Очевидно, возмутились бы, ибо сочинители подобных лозунгов молчаливо предполагают в каждом посетителе дикаря.

Но вот что записано в уставе: «На службе… грубость и панибратство между начальником и подчиненными воспрещается». Интересно, как представляли себе его авторы внеслужебные отношения равных по званию моряков?

И словечко-то какое: панибратство. Не знаю, как кому, а мне в нем отчетливо слышится враждебная понятию товарищества барская интонация.

Между черными тучами — звезды. Они плывут за нами по черным волнам. Далеко впереди пропадают и снова выныривают огни чужих кораблей. Шагин «взял» Ригель и сидит в штурманской рубке над расчетами.

Сегодня на нашей вахте судовое время перевели на час назад. Значит, стоять за рулем на час больше.