Володя поет задумчиво, серьезно. На столике — фотография жены. За иллюминатором плотная, как стекло, бирюзовая волна. Серьезен и начальник радиостанции Прокофьич. Отставив мизинец с длинным ногтем, он склонил красивую русоволосую голову, словно прислушиваясь не то к звуку аккордеона, не то к самому себе…

Вдали от берега, от дома бывает и грустно. Но много ли написано песен о море, где грусть не подменялась бы душещипательной слезливостью, а мужество бодрячеством?

После обеда команду взбудоражили две новости — на луну запущена ракета, на судне обнаружен черный котенок. Только и разговоров о том, когда ракета достигнет луны и что будет с котенком.

Все эти дни кокши прятали котенка у себя в каюте. Сегодня, воспользовавшись их оплошностью, он выбежал в коридор на сладкий камбузный запах. И тут же напоролся на старпома.

— Убрать немедленно!

Женщины наряжают к старпому делегацию. Он долго читает им мораль.

— Обеззараживают ракеты, чтобы не погубить какие-то там микробы на луне, а вы хотите утопить живого котенка! — не выдержав, взрывается рыбообработчица Аусма. Этот аргумент оказывается решающим. Ученые спасли жизнь и нашему котенку.

Вечером начальник радиостанции врубает на полную мощь динамики, электрики — прожекторы. Объявляются танцы на рабочей палубе.

Их открывают туром вальса рыбообработчицы в платьях и робах, официантка Шурочка на каблучках и в модных штанах, кокши в белых поварских куртках. Самыми мужественными кавалерами оказываются доктор, инспектор и второй механик Слава Караваев. Остальные, рассевшись, словно в театре, на спардеке, на лебедках, на бухтах канатов, предпочитают роль зрителей: чтобы танцевать на палубе, нужна особая сноровка.

И все же девушки в бальных платьях, что в ожидании приглашения жмутся по стенам душных залов, могут позавидовать нашим. Не каждой приходится в жизни потанцевать на трясущемся от гула машин полу, то проваливающемся, то бросающемся под ноги, в таком зале, как океан, где по стенам развешаны крупные звезды, а с потолка, яркая даже при свете прожекторов, сияет луна, к которой летит наша ракета.

И они танцуют.

После танцев в столовой крутят кино. Но наша вахта недаром зовется «Прощай молодость». Пора заступать.

— То ли дело на логгерах, — как всегда, начинает Шагин. — За месяц те три-четыре картины, которые возьмешь на берегу, так осточертеют, что и глядеть неохота. Тогда вызывают по радио соседей, и начинается торговля… Я был мастак придумывать названия для фильмов. Как бабахну: «Даем «Убийство из-за угла», «Дама в тигровой шляпе», «Швейк-матрос». Прием, прием…» Тут со всех сторон предлагают меняться. Выберешь, договоришься. Капитан велит подбежать, а боцман в это время готовит кассеты к отправке. Заворачивает их в полиэтиленовый мешок, забондаривает в бочку и на длинном конце майнает за борт. Мы вылавливаем их бочку, они нашу… Как-то раз вытягиваем бочку, выбило дно, а оттуда сиганет — ну черт чертом. Глядим — кошка. На шее плакат: «Накорми и передай другому». Наверное, старпом тоже велел убрать кошку, вот они ее и подкинули… Через неделю мы таким же путем переправили кошку дальше. Говорят, она путешествовала по Атлантике с логгера на логгер чуть ли не целый год. А привезли ее мурманчане…

— Мурманчане вообще народ дошлый, — соглашается Ильин. — Раз получили мы от них картины. Стали смотреть — что такое? Самые интересные места — песни, драки, поцелуи, убийства — вырезаны… Наши тоже не стали теряться, и к концу рейса был у нас свой фильм. Шел он всего час, но я больше ничего похожего не видел. Там были собраны лучшие кадры из дюжины картин… А насчет животных я так скажу — с ними веселее. Почти на всех логгерах, особенно колхозных, возят собак… У нашего капитана была овчарка; станут тянуть конец, она вцепится зубами и тоже тянет… И подъем играла. Утром капитан выпустит ее в рубку, она — к микрофону и лает… У иного старпома голос похуже.

Когда Ильин становится за руль, капитан просит меня зайти к нему. При хорошей видимости в океане впередсмотрящий не нужен, и теперь на каждой вахте мы читаем канадскую промысловую карту, которую передал нам датский лоцман. Эту карту еще из Риги капитан по радио заказал в Копенгагене.

На карте — побережье Канады, остров Ньюфаундленд, прилегающие к ним морские районы. Большая Ньюфаундлендская банка, расположенная миль за двести пятьдесят — триста от канадских берегов, — крупнейшее в мире нерестилище морского окуня. Канадцы и ньюфаундлендцы издавна ловили здесь огромными переметами-ярусами, сетями и тралами треску и палтуса. В 1927 году появились норвежские тральцы, а за ними французы. Но трал тогда был несовершенен, лебедки и машины маломощны.

Советские тральщики пришли на Большую Ньюфаундлендскую банку в конце пятидесятых годов. Первые траления дали удивительные результаты — 8—12 тонн морского окуня за три часа. С тех пор наши траулеры — калининградцы, мурманчане, клайпедцы — работают здесь чуть ли не круглый год.

Объяснительный текст к карте сообщает об особенностях грунтов в разных районах банки, о зависимости уловов от времени суток и года, от температуры воды. Но о морском окуне — ни слова.

К ночи качка усиливается. Приходится сажать стулья на цепь.

Океанский вал медленно задирает нос корабля в небо. Мгновение равновесия на верхней точке, стремительный полет вниз, удар, от которого судно содрогается всем корпусом, и следующий вал встает над рубкой белой стеной пены, ослепляет иллюминаторы, прокатывается по палубе и оседает цветным туманом — зеленым справа и красным слева от бортовых огней. Не успеет утихнуть дрожь, как нос снова вздымается в небо.

Картушка то замрет, то завалится вбок, то начнет крутиться волчком.

Упершись левой рукой и ногами в стойку руля, что есть силы прижавшись спиной к полукруглым медным поручням, глядишь в неверное желтое лицо компаса, и мир, как на качелях, со свистом проносится вверх и вниз…

От сильного удара на миг теряю равновесие и машинально хватаюсь за рукоять руля. Судно заваливается на десять градусов. С трудом вытягиваю его обратно на курс.

Сменившись с вахты, захожу в штурманскую рубку, чтобы взглянуть на самописец. Вместо обычной тонкой линии курса — диаграмма, похожая на температурный лист малярика. А вот и след моей оплошности — длинная роспись влево.

— Поглядите, полюбуйтесь! — мрачно басит Шагин, прижимая локтями вахтенный журнал.

По пустынным коридорам от переборки к переборке, как пьяные, добираемся с Ильиным до своих коек. По кубрику ползает лунный свет. В иллюминаторе то синее звездное небо, то черно-белая вода.

…Открываю глаза и тут же валюсь на спину, а ноги вздымаются к небу. Голова — ноги, голова — ноги. Волна бьет по обшивке. Лунный свет заползает на подушку.

Видно, ветер переменился. Мы идем бортом к волне, или, как говорят на море, лагом.

Четвертые сутки курс 254. И ни одного судна. Девять баллов. Ветер срывает гребни волн. В воздухе бело от брызг.

Девушки укачались. На камбузе только неунывающая Шурочка, пекарь Саша и желтая, едва стоящая на ногах кокша Холина.

— То ли дело на логгерах, — держась за поручни, говорит Шагин. — Какого кока мы там потеряли! Поскользнулся, опрокинул на себя жирные щи. Пока бежали на Фарреры, в Торсхавн, чтобы сдать в больницу, — умер.

— А у вас как сегодня с аппетитом? — спрашивает капитан, не отрываясь от иллюминатора. — Я поначалу сильно мучился. Худел, чернел. Да и теперь еще, когда вернешься из отпуска, в первый шторм полдня ходишь как с похмелья…

Коля Хазин и Миша Строев, рефрижераторные машинисты, одинаково стриженные под машинку, в одинаковых сатиновых костюмах, плотные и ловкие, как молодые медведи, обычно являются в столовую словно по свистку. Хорошо закусить и посидеть за шахматами — их слабость. Но сегодня рефмашинистов едва добудились обедать. Их качка усыпляет.