Через десять минут прямо к трапу подкатывает темная машина с красным крестом. Санитары в высоких форменных фуражках взбегают на борт. Носилки у них специально приспособлены для узких и крутых корабельных трапов, — когда они выносят Уколова, он лежит в них, как ребенок в пеленках.

Девушки отобрали для него стопку книг из судовой библиотеки, доктор снабдил запасом витаминов и пенициллина, товарищи записали на свой счет в судовой лавке пол-ящика конфет, по приказу капитана с камбуза выдали месячный паек мясных консервов и сгущенки.

Санитары с трудом пробивают дорогу по палубе.

— Выздоравливай, мы за тобой вернемся!

— Не падай духом на пол!

— Счастливо, Уколыч!

Когда носилки уже поднимают в машину, Уколов с усилием выпрастывает руку, поднимает над головой сжатый кулак.

У всех тяжело на сердце. Оставить своего человека, да еще больного, в чужом заокеанском порту…

Капитан и электромеханик Гарайс едут с ним до больницы.

На судне за хозяина остается старпом. В капитанской каюте — дым коромыслом. На столе опорожненная бутылка коньяку, закуска, два графина спирта, подкрашенного вишневым сиропом. Лоцмана уже нет.

При виде «благородного шерифа» он помрачнел и, сославшись на язву, пить отказался.

— Разве что ребят угощу! — подмигнув, согласился старик, когда мы стали его уговаривать. Это традиционное право лоцмана: хочет — пьет, хочет — в карман берет.

«Иммиграционные власти» пьют, но не пьянеют. Они попросили заполнить судовые роли по их собственной форме. Приходится переписывать!

Покончив с ролями, мы со вторым штурманом беремся за таможенные декларации на каждого из ста с лишним члена команды. Мехов? Нет… Золота? Нет… Сигареты? Мы пишем всем, даже некурящим, максимальную норму — десять пачек… Спиртные напитки? У капитана — пять литров спирта, у доктора в аптечке — пять. У остальных нет…

Это производит сенсацию. Таможенники недоверчиво качают головами. Сами они уже порядком осоловели, особенно младший — худой, прыщавый, с лошадиным лицом. У него даже язык заплетается, — видно, хватил с маху стакан спирта.

Толстяк с лицом пастора, листая англо-русский словарь, следит за ним презрительным взглядом. Потом подзывает меня и тычет пальцем в раскрытую страницу. Читаю: «Жеребец». Он кивает в сторону опьяневшего, раскрасневшегося таможенника, и оба представителя «иммиграционных властей» громко хохочут.

Не обращая на них внимания, таможенники просматривают декларации.

— К какому порту приписано судно?.. Рига?

Они с недоумением переглядываются.

— А где это?

Вероятно, в Риге я тоже спросил бы: «Сент-Джонс? А где это?» И мне вдруг становится грустно…

Старший таможенник уходит с Дзиганом пломбировать судовую лавку и кладовые.

Младший тоже порывался идти с ними, но напарник усадил его на диван, рядом с полицейскими. Тут он замечает Машенина, который время от времени появляется в каюте с загадочно-многозначительным видом и, не сказав ни слова, исчезает. Машенин в штатском, в зубах, как всегда, трубка.

— Кто это?

— Помощник капитана.

Таможенник недоверчиво усмехается и, пьяно покачиваясь, грозит мне пальцем.

Старпом включает радиоприемник. «Иммиграционные власти» с американской деловитостью вертят ручки, пробуют различные диапазоны, тембр, громкость, словно собираются его покупать. Высокое качество приемника явно повышает наш кредит. Тут же разговор заходит о космосе.

Услышав слово «спутник», задремавший было таможенник просыпается и повторяет:

— Пять — ноль, спутник!

Постучавшись, в каюту вбегает Покровский.

— Товарищ старпом, там какой-то агент требует, чтобы его пустили…

Агент оказывается торговым маклером, снабжающим иностранные суда. Отдуваясь и вытирая платком лысину, он на ломаном английском языке — очевидно, думает, что так нам понятнее — извиняется за опоздание. О нашем приходе он узнал уже на даче…

Пока у капитана идет совещание на высшем уровне, на палубе налаживаются неофициальные контакты. К трапу скучающей походкой подходят трое смуглых парней в кепках. Напрасно наши матросы мобилизуют весь свой школьный запас английских слов, — их не понимают.

— Рашан! Спутник! — тыча себя в грудь, произносит наконец Поливанов.

Эти слова производят неожиданный эффект. Парни, жестикулируя, начинают что-то объяснять друг другу с таким ажиотажем, что кажется, вот-вот подерутся. Один куда-то убегает, другой оборачивается в нашу сторону и, улыбаясь во весь рот, тычет себя пальцем в грудь:

— Португезо! Португезо! Амиго![7]

Теперь и мы понимаем — это португальские рыбаки. Парень становится на первую ступеньку трапа и, сложив пальцы горстью, подносит их к губам:

— Коммунисти! Коммунисти!

Боясь, что его не поймут, он снова и снова шлет нам воздушные поцелуи. Потом, вытаращив глаза, говорит:

— Капиталисти!

И выразительным жестом проводит ладонью по горлу.

Наши смеются, перегибаются через поручни, тянут к нему руки. Он подпрыгивает, чтобы пожать их:

— Амиго! Амиго!

Убежавший рыбак возвращается с целой группой португальцев. Все они одеты бедно — залатанные брюки, засаленные, грязные куртки.

К трапу подходит инспектор. На нем капитанская фуражка с золотом, на рукаве сверкают золотые нашивки. Португальцы, оробев, умолкают — привыкли не ждать от начальства ничего хорошего.

— Что тут за балаган? Ступайте по кубрикам! Столпились, как дикари, будто людей не видали!

Инспектор искренне думает, что проявляет заботу о нашем достоинстве. Бедняге не так-то просто преодолеть выработанный годами условный рефлекс, который связывает представление о достоинстве с высокомерной важностью.

Общение народов, однако, продолжается.

Португальцы толпятся у распахнутых иллюминаторов. В наш кубрик просовывается курчавая голова с усиками, оглядывается по сторонам и восхищенно прищелкивает языком. Потом склоняется ухом на сложенные ладони и, указав на себя, произносит:

— Бед, вери бед!

Наши кубрики кажутся португальскому матросу верхом комфорта.

Кто-то протягивает ему пачку рижской «Примы». Он берет одну сигарету, а пачку возвращает. Мы машем на него руками: «Бери, бери!..» Португалец вопросительно поднимает брови и снова показывает на себя: «Все мне?..» Мы киваем: «Тебе, тебе!..» И добавляем еще три пачки: «И товарищам!»

Голова исчезает. Португальцы снова о чем-то шумят между собой. Потом в иллюминаторе появляется другая голова… Володя Проз снимает со своего пиджака комсомольский значок. Португалец, порывшись в карманах, вынимает фотографию. Он снят под деревом на фоне крестьянского домика, рядом стоят старики, очевидно родители.

— Мама?

— Мама! Мама! — обрадованно подтверждает португалец и что-то быстро-быстро лепечет на своем языке. Мы чувствуем, что он рассказывает о доме, и, улыбаясь, киваем головами, хотя не понимаем ни слова.

Его оттягивают от иллюминатора. Через мгновение он снова появляется с бутылкой виски в руке.

Мы по очереди отхлебываем по глотку прямо из бутылки. А португальский рыбак смотрит на нас счастливыми глазами:

— Амиго! Амиго!

Капитан возвращается из госпиталя повеселевший: Уколов будет не один. В его палате уже лежат два матроса-мурманчанина, а в соседней — с приступом аппендицита капитан калининградского траулера.

Уловив перемену в настроении, торговый агент решает, что настал его час.

— Нет, продуктов не нужно, — отказывается капитан, — только воды…

— И карбида, — вставляет стармех.

Но маклера не так-то просто сбить с его роли дьявола-искусителя.

— Может быть, фруктов? Апельсинов? — предлагает он с обольстительной улыбкой. — Свежего мяса?.. Виски?.. Коньяку?

Петр Геннадиевич не поддается соблазнам:

— Только воды и карбида.

Маклер продолжает улыбаться: