Дальнейшее представляется мне так. Сейчас тралмастер, который специально для этого ездил в Мурманск, поведает нам секреты северных коллег. Технолог поделится мыслями о том, как лучше использовать машины рыбцеха, а штурман расскажет о последних данных рыбьей науки — ихтиологии, о методах поиска окуня в океане. И станет ясно, откуда взялась эта цифра — пятьсот десять тонн. Недаром еще вчера Машенин с трубкой во рту и блокнотом в руках облазил все судно, а потом по трансляции вызывал к себе технолога, трал-мастера, механиков…

Но чтобы назваться судном коммунистического труда, мало прийти в порт с полными трюмами. Надо прийти и с полной душой. Бороться за коммунистический труд… А что это означает?.. Не постоянное ли самоиспытание, примерку к будущему, где, по словам Энгельса, управление людьми уступит место управлению вещами, где все смогут доверять каждому, а каждый чувствовать свою ответственность за всех… Известно ведь, воспитывает не труд сам по себе — это процесс нейтральный: обыватель, кулак и председатель концерна тоже трудятся, — а его общественное содержание, те отношения, в которые вступает человек труда… Бороться за коммунистический труд…

Как нащупать свои формы будущего? Как применить уже найденные к жизни судна? Вот о чем стоит подумать и поговорить на собрании…

На этом мысли мои оборвались.

— Нет желающих высказаться? Тогда прошу голосовать!

Предложение первого помощника было принято единогласно. И после речи доктора о технике безопасности и выборов редколлегии радиогазеты собрание было закрыто. В аккуратно разграфленном плане культурно-массовых мероприятий Машенин мог поставить первую галочку.

Утро одиннадцатого сентября.

Море гладкое, серое, непроснувшееся. Судно словно стоит на месте.

Капитан то и дело прикладывается лбом к резиновой муфте, заслоняющей радар от дневного света. Кружащийся по зеленоватому экрану луч наталкивается на черные точки невидимых в тумане судов.

Постепенно дымка рассеивается, абстрактные точки на экране радара превращаются в реальные корабли на море. Их около десятка. И сразу становится ощутимой скорость.

Слева, как мираж из тумана, выплывают ровные ряды черепичных крыш. Сырые, они блестят на солнце. К небу поднимаются пар, дымки из труб. Наверное, сейчас там садятся за стол, собираются на работу.

Вся команда на палубе. Вчера выдали обмундирование, и матросы в новых серых свитерах, красных вязаных шапочках с помпонами. Командиры в кителях, белых рубашках и черных галстуках.

Берег темной полоской обозначился и с правого борта, море превращается в широкую судоходную реку.

Слева Дания, справа Швеция.

Не оттого ли всегда так манит чужой, незнакомый берег, что, узнавая других, лучше понимаешь себя, только на чужбине до конца ощущаешь, что значит родина?

Прямо из воды растет навстречу башня маяка. Когда мы приближаемся к ней, видно, что маяк стоит на круглой кирпичной тумбе. От ее отвесной стены отваливает катер. Мы замедляем ход.

Поравнявшись с нами, катер разворачивается, догоняет судно. Под взглядами сотен глаз лоцман взбирается на борт, здоровается со старпомом.

И тут раздается щелчок фотоаппарата. Миша Зеленин, торопясь запечатлеть момент для стенгазеты, явно преступил границы вежливости.

— Вы кто, матрос или корреспондент? — оборачивается старпом. — Боцман, дайте ему в руки швабру!

Лоцман, маленький, круглый, респектабельный, быстро проходит в рубку, здоровается с капитаном и принимает на себя команду.

Это почему-то обидно, но через пролив поведет нас он. Капитан при нем вроде переводчика.

— Файф!.. Курс пять!.. Есть пять!

— Илевен!.. Курс одиннадцать!.. Есть одиннадцать!

Из Дании в Швецию, пересекая наш курс, идет пассажирский пароход, чуть побольше речных трамваев на Москве-реке.

— Льево помалю!

Ого! Еще лет пять назад лоцманы в Зунде прекрасно обходились английским и немецким. Теперь же русских судов проходит здесь больше, чем каких-либо иных. В одной Латвии свыше ста двадцати рыбацких траулеров и баз. А в Ленинграде? Калининграде? Клайпеде? Все они за сельдью, окунем и сардинами идут через Зунд. И это, не считая торговых…

— Та-ак дьержат!

— Есть так держать!

Судов становится все больше. Яхты, рыбацкие боты, катера, буксиры, океанские танкеры. «Пассажир» из Швеции проходит так близко, что нам видны люди — рабочие в кепи, женщины в плащах, с чемоданами и бидонами. Должно быть, домашние хозяйки, — из Копенгагена в Швецию ездят за мануфактурой и водкой. Швеция не входит в НАТО, там меньше налоги. А шведки переправляются через Зунд за беконом и яйцами, которые в Дании дешевле, чем где бы то ни было.

Черепичные крыши обрываются, уступая место серебристым цистернам разных размеров. В бинокль даже можно прочесть надписи «Шелл», «Калтекс» — названия международных нефтяных монополий.

Накренясь на крыло, как птица, разглядывающая воду, проходит на посадку самолет. За ним другой. Где-то рядом копенгагенский аэродром Каструп. А вот и сам Копенгаген. За сквозной паутиной кранов — высокие дома, зеленые букеты садов и скверов, изумрудные купола и шпили.

Капитан просит сменить меня за рулем. Погода на редкость для здешних мест ясная, ему хочется расспросить лоцмана о городе, а слов по-английски для этого не хватает. Наступает мой черед быть переводчиком.

Лоцман отвечает, не глядя на берег:

— Большой зеленый купол? Ратуша. Крыша медная, окислилась… Замок со шпилями? Фолкетинг — парламент. Рядом — шпиль старой биржи…

А вдоль берега краны, краны, краны, трубы, мачты и снова краны. Копенгаген, по-русски «купеческая гавань», — крупнейший порт Северной Европы. Это видно и без объяснений.

Капитану не до расспросов. Нас опять окружают суда. Стармех вполголоса, чтобы не мешать им с лоцманом, рассказывает, как в копенгагенском порту подгулявшие матросы чуть не сняли с него ночью штаны. Но когда выяснилось, что он русский, извинились: «Мы приняли вас за шведа».

Лишь потом стармеху объяснили, что снимать штаны со шведов — традиция, очевидно оставшаяся в наследство от проигранных войн, в результате которых столица Дании оказалась на самой границе.

Справа проплывает бурый остров.

— Шведский форт! — поясняет лоцман, словно подтверждая рассказ стармеха.

Сложный участок фарватера пройден. Капитан приглашает лоцмана в каюту. Там уже накрыт стол и стоит бутылка армянского коньяка из представительских фондов. Пока капитан разливает коньяк, а старпом распоряжается закуской, внимание лоцмана привлекает картина в золоченом багете. Обнаженная до пояса женщина с красным флагом, за нею мужские фигуры с ружьями.

— «Свобода на баррикадах» Делакруа, — поясняет капитан, поднимая рюмку. — Ваше здоровье!

— Счастливого плавания!

После третьей рюмки беседа оживляется. Лоцман интересуется нашим водоизмещением, уважительно качает головой:

— У русских самый мощный рыбацкий флот. Уж мы-то знаем. За полчаса перед вами прошел большой пароход «Аткарск».

— Плавбаза из Калининграда!

Наполняя очередной бокал, капитан говорит:

— Спроси, есть у него дети?

Да, у лоцмана две дочери, одной девять, другой девятнадцать.

— Отчего такой большой перерыв? — улыбается старпом. — Девять и девятнадцать?

— Война. Когда немцы оккупировали Данию, я был в море, капитаном. Пришлось до сорок пятого года плавать между Южной и Северной Америкой.

— Выпьем за мир!

— Олл райт!

Ну чем не конференция круглого стола!

Капитан включает радиолу «Латвия». Гость хвалит нашу радиопродукцию. Мы — датское судостроение. В нашем управлении работает рефрижераторное судно датской постройки «Звайгзне» — первоклассный корабль.

Лоцман снова окидывает взглядом полуобнаженную женщину на картине.

— Я видел на судне много женщин… Десять? О, — он улыбается, — одна на двенадцать… У нас на судах женщин не бывает.

Нам становится неловко за него. Чтобы переменить тему, капитан расспрашивает его о прошлой службе.