— У вас очень молодые капитаны. Я, чтобы стать капитаном, служил два года матросом. Потом три — боцманом. Сдал экзамен и еще восемнадцать лет плавал штурманом.

Нашему капитану тридцать шесть. Фигура у него грузная, глаза быстрые, черные, мальчишеские. На нового человека глядят с озорным интересом — испытуют. Со своими помощниками капитан разговаривает в тоне советчика, командует с явным неудовольствием, словно стесняясь — взрослые люди, а приходится приказывать.

— И старпом у вас молодой. — Лоцман оборачивается ко мне: — Простите, мистер, не знаю вашей должности… Матрос? — Он смеется. — Вы шутите.

Но капитан подтверждает, и улыбка сходит с чисто выбритого лица лоцмана.

— Простите, вы из самого Копенгагена? — спрашиваю я.

Лоцман не слышит.

Он даже не поворачивает головы.

Дания, конечно, демократическая страна, но посадить матроса за один стол с капитаном — это все же верх неприличия. И он теперь не замечает меня, как воспитанный хозяин не замечает опрокинутой на скатерть соусницы.

Вот и договорились.

Лоцман отвечает на вопросы, только если видит, что их задал капитан.

Старпом протягивает лоцману круглую стеклянную баночку. Лоцман вертит ее в руках, сверкая белоснежными манжетами.

— О, русская икра!

— Скажи, пусть возьмет на память!

— Благодарю вас, сэр! Порадую дочь!

Капитан с лоцманом выходят в рубку. Впереди самая узкая часть пролива — Орезунд. На шведской стороне Хельсинборг, на датской Хельсингер — словно один город, разделенный рекой. Во время войны бойцы датского Сопротивления переправляли через Орезунд в нейтральную Швецию жен и детей, которые могли оказаться «заложниками». Тогда в проливе шарили немецкие прожекторы, на затемненном датском берегу сидели немецкие пулеметчики и стреляли по рыбацким лодкам. А сейчас переезд из Хельсингера в Хельсинборг немногим сложнее, чем с Васильевского острова на Петроградскую сторону в Ленинграде.

Хельсингер, подобно цепной собаке с горящими глазами из сказки Андерсена, долгие сотни лет был стражем Зунда и датской казны. Он взимал пошлину со всех судов, проходивших из Балтики и обратно, — до двадцати пяти миллионов талеров в год. Лишь в середине прошлого века зундская пошлина была отменена по настоянию Соединенных Штатов Америки. Но давно прошли времена, когда США не боялись ничьей конкуренции и поэтому стояли «за свободу морей». Теперь, если б это было возможно, они снова заперли бы вход в Балтику на замок. Для этого они втянули Данию в НАТО, построили военно-морскую базу во Фридрихсхавене.

У самого Хельсингера сейчас иная слава. Хельсингер — это тот самый Эльсинор, где расположен замок Кронборг и куда Шекспир, совершив ошибку в триста лет и несколько сот миль, поселил принца Гамлета. Но такова сила искусства, что даже его ошибки кажутся потомкам достовернее исторических фактов.

Каждый год в Иванов день, который в Латвии именуют днем Яниса, а в Дании — днем Ханса, крупнейшие артисты разных стран — Англии, Германии, США, Швеции, Финляндии, Норвегии — разыгрывают во дворе замка историю принца датского. На эти представления съезжаются туристы со всей Европы.

Вот они — стены и шпили Кронборга. На них устремлены все глаза, бинокли и фотоаппараты. В визуальный пеленгатор виден пересекающий бухту пассажирский катер. Разбираю буквы на его борту — «Гамлет».

Ко мне подходит невесть откуда появившийся в рубке инспектор.

— Спросите лоцмана, правда ли, что этот замок построила Екатерина Вторая и подарила его Шекспиру?

Я уже слышал эту легенду от матросов и не мог взять в толк, откуда она возникла. Шекспир здесь никогда не был, Екатерина бывала, но не Вторая, а Первая, приезжавшая в Копенгаген с Петром Великим. Но, глядя на возбуждение, охватившее команду при виде замка Гамлета, я, кажется, начинаю понимать, в чем тут дело. Шекспира у нас чтят, его творения, как говорится, обрели у нас вторую родину. И через замок Кронборг народная молва задним числом хочет породнить его с Россией. Любовь, подобно искусству, часто выдает желаемое за истинное.

Справа по курсу покачивается на волнах озаренный солнцем красный плавучий маяк. Капитан прощается с лоцманом, благодарит его за проводку. Тот вынимает из бумажника визитную карточку: «Лоцман Хегебинд. Копенгаген». Далее следуют радиопозывные, по которым его можно вызвать. Он получает жалованье сдельно, с каждой проводки…

Солнце ярко освещает скалистый, поросший лесом шведский берег. Лодки, как мошкара, лезут под нос. С одной из них нам машет рукой краснолицый рыбак в свитере.

Вода заметно посветлела. Под ее толщей проносятся вдоль борта желтовато-белые лепешки медуз.

Мы стоим на рабочей палубе с рыбообработчицей Аусмой — нас выбрали в редколлегию радиогазеты — и, провожая глазами башни Кронборга, обсуждаем план первого номера.

Ровно в семь гремят авральные звонки!

— Команде вставать! Команде вставать!

Берегов давно уже не видно. Регулярно сменяются вахты. Мы пересекаем Северное море.

Добытчики не спеша вооружают трал. Рыбообработчикам после утренней приборки делать нечего. Они гуляют по палубе, лежат на койках, читают, «забивают козла».

И повсюду царит знаменитая морская «травля». Она проникает даже в ходовую рубку, где по инструкции должна соблюдаться полная тишина. Но суда встречаются редко, погода ясная, тихая — как не поговорить.

С лица третьего штурмана Володи Шагина не сходит выражение мрачной озабоченности. Приборам, особенно лагу[3], он не доверяет — то и дело выскакивает на крыло, швыряет за борт палку и бежит за ней по ботдеку с секундомером в руках, замеряет скорость. Подолгу целится в небо окуляром секстанта, определяясь по солнцу и звездам, и, бросив на бегу строгое «Повнимательней!», корпит над расчетами в штурманской рубке. Все это он проделывает с такой многозначительной важностью, с какой, вероятно, жрецы древнего Египта пытали судьбу по внутренностям петуха.

С рулевыми матросами Шагин по-начальнически резок. И любит задавать им работу: проверить, горят ли ходовые огни, хотя для этого есть специальный сигнальный щит, еще раз пройтись шваброй по палубе, надраить медные барашки или очистить стекла иллюминаторов от высохшей морской соли.

Когда позволяет обстановка, я пытаюсь расспрашивать его о тонкостях кораблевождения. Но Шагин отвечает не сразу, с высокомерным недоумением. Попытки проникнуть в тайны штурманского дела, так же как и шутки, даже самые незамысловатые, кажутся ему нарушением субординации.

Шагин моложе своих рулевых — и меня, и Жени Ильина. Он явно боится уронить авторитет. Но от вахты к вахте Шагин становится проще, естественнее, — верно, убедился, что мы не собираемся похлопывать его по плечу. Иногда, спохватившись, снова возвращается к величественной мрачности. Однако быстро успокаивается и даже подключается к «травле».

Истории, которые рассказывает третий штурман, были и небывальщины Ильина постепенно позволяют мне представить всю недолгую жизнь Володи Шагина.

Но прежде я должен оговориться. Володя Шагин действительно плавает штурманом, как плавает тралмастер Игорь Доброхвалов, рыбмастер Дайлис Калнынь, Николай Бичурин и Геннадий Серов. Существует и траулер «Сергей Есенин». Но я изменил имена людей и названия кораблей, чтоб иметь право написать о них так, как это было на самом деле…

— Покачивает, говорите? Да на «Есенине» просто курорт. То ли дело на логгерах[4]. Мотает, как мух в бутылке. Пока из носовых кубриков до камбуза добежишь, раз десять оглянешься — как бы не накрыло волной.

— Траловый лов? Да это просто удовольствие. То ли дело на логгерах… Одна тряска сетей чего стоит. Теперь появились сететрясильные машины. А вручную попробуй-ка! Вымечут порядок сетей в сто тридцать. На иную сетку до ста пятидесяти кило падает. Сначала душа радуется. А потрясешь с рассвета до заката — чтоб она провалилась, эта селедка… Как-то приехал корреспондент, поглядел часок. «Чего, мол, особенного — вчетвером трясти сеть». Ему и предложили на спор: «Мы трясти будем, а вы вслед за нами только руками машите». Часа три помахал, потом, слыхали, его на берегу инфаркт хватил… Мы рикши — привыкши, и то достается. Капитан видит, сил уже нет, подбадривает: «Давайте, ребята, выберем сети — и спать!» А дрифмастер молчит. Выбрали, вытрясли… «Конец порядка толпой пришел, — говорит мастер, — давайте, ребята, разберем сети — и спать!» А боцман молчит. Разобрали… «Давайте ребята, — подключается боцман, — приборочку сделаем — и спать!» Глядишь, уже темно!.. А тут старпом: «Пожалте на рулевую вахту!» Еще два часа… Придешь в кубрик и свалишься как убитый. Сушилки не справляются — в кубрике пар, простыни хоть выжимай. Залезешь, как в компресс, — и спишь… Вот так-то учили меня свободу любить.