Хотя прежние трущобы были снесены, клопы остались и летом черными пятнами двигались по стенам.

Мать поливала все углы и щели флитом, потому что клопы могли размножаться под обоями; в квартире всегда слегка и не особенно приятно пахло миндалем. Летти стыдилась этого запаха. Слава Богу, у них не было других насекомых, которыми изобиловали соседние кварталы.

Сейчас мать болела, и обязанность поливать квартиру флитом, натирать линолеум и стирать белье квадратным бруском мыла «санлайт» лежала на Летти.

Мать и отец приложили все усилия, чтобы вырастить дочерей воспитанными и порядочными, но этого было недостаточно, или казалось Летти недостаточным, когда она видела лицо Дэвида, пробиравшегося воскресным утром через галдящий рынок к их дому.

– Я люблю тебя! – хотелось крикнуть Летти. – Покажи, как сильно ты меня любишь, Дэвид.

Вместо этого она угрюмо проговорила:

– Полагаю, что, если бы я жила где-нибудь в более приличном месте, ты бы уже давно познакомил меня с твоими родителями.

Конец фразы она произнесла совсем тихо, проклиная себя за то, что вообще это сказала. Дэвид посмотрел на нее.

– Мне наплевать, где ты живешь! Ты же не будешь жить здесь всегда! Мне важно лишь, что ты за человек. Ты же выходишь замуж за меня, а не за моих родителей!

– Но когда едешь знакомиться, это совсем другое дело, – начала она и остановилась. – Замуж? – тихо повторила она. – Я? Ты… хочешь на мне жениться? Ты только что это сказал…

Он нахмурился.

– Что с тобой, Летиция? Конечно, я сказал это. Что же еще я должен был сказать?

Зная, о чем хочет спросить, но не умея выразить это словами, она растерянно пожала плечами.

– Да… это все равно.

– Нет, не все равно, Летиция? – Он повернул к себе ее лицо. – Скажи мне, что с тобой? Я… я тебе не надоел?

Он надоел! Господи Боже! Это она боялась, что надоела ему. А что, если он просто увиливает от ответа?

– Я не знаю, как сказать тебе, – вырвалось у нее, и она увидела, как испуг появился в его глазах. – Я знаю, что я… не очень подхожу тебе. Я знаю, что в своем квартале ты мог бы найти девушку лучше меня. Я даже никогда не видела, где ты живешь, но могу спорить, это шикарный, фешенебельный район, и там много красивых девушек. Но я… – Она остановилась, потому что чуть не сказала: «Я люблю тебя». – Но я… постараюсь, Дэвид. Я стараюсь следить за тем, что говорю и что делаю. А я…

Она снова беспомощно пожала плечами. Он спокойно смотрел на нее. Глядя на таксиста, она откинулась на спинку сиденья. Чертов таксист хихикал. Его лица она не видела, но по тому, как напряглась его шея, было ясно, что он давится от смеха, забавляясь их любовной болтовней. Ей захотелось ткнуть его в спину и спросить, над чем он смеется, но приличная девушка так поступить не могла. У нее была своя гордость. Почему Дэвид ничего ему не скажет?

Когда он заговорил, его голос был тих и слегка дрожал. Из-за шума колес таксист не мог его слышать. Она и сама с трудом разбирала слова.

– Летиция, тебе не нужно быть осторожной со мной. Это я должен быть осторожен. Нет, Летиция (она издала возглас удивления), это я боюсь, что покажусь тебе высокомерным и спесивым. Я постоянно взвешиваю, что говорю и как говорю. Я не знаю… я знаю, это звучит смешно, Летиция. Но ты так молода, так свежа, в тебе такая сила, уверенность, честное слово.

– Во мне? – Она не верила своим ушам. – Я никогда не была дальше Юга, куда ты возил меня.

– Не в этом дело, Летиция. – Он говорил необычайно быстро. – Всю жизнь родители оберегали меня, особенно мать. Даже когда я женился… – Он заколебался, как будто это слово могло обидеть ее. – Я не могу сказать, что это был брак по расчету, конечно, мы любили друг друга, но наши семьи больше нас желали, чтобы мы, в конце концов, поженились. Потом, когда Анна и ребенок… – Он снова остановился, слова застряли у него в горле.

– Мне понадобилось несколько лет, чтобы прийти в себя. Мать была моей опорой, моей крепостью. Когда же я оправился от постигшего меня горя, эта крепость, если так можно сказать, превратилась в тюрьму. Я чувствовал, что постоянно должен следить за собой. Малейший признак веселости – и она напоминала мне о моей утрате, словно я предал память жены. Она не понимает, что я могу помнить о жене и при этом строить новую жизнь. Летиция…

Она сидела, положив руки на колени и устремив взгляд вниз, чувствуя, что он смотрит на нее.

– Я не мог сказать ей о нас. И совсем не потому, что я стесняюсь тебя. Я обожаю тебя! Я хотел бы быть таким же твердым и уверенным, как ты. Но я боюсь неизбежных упреков матери, что я забыл свою жену. И я не хочу, чтобы ты думала так же.

Он замолчал, все еще глядя на нее, но она не могла найти сил, чтобы поднять глаза. И не знала, что сказать. Мысли, которые проносились в ее голове, казались ей неумными.

– Интересно, что она подумает, когда узнает, где я живу?

– Ради Бога, Летиция!

Он сказал это так резко, что она вздрогнула.

– Зачем ты так принижаешь себя? Я еще не встречал таких прекрасных девушек, как ты. И я люблю тебя! Я люблю тебя, Летиция.

В темноте такси он наклонился к ней и поцеловал. Это был долгий, полный страсти поцелуй. Летти почувствовала, что начинает таять, и от восхитительного ощущения закрыла глаза. Дыхание Дэвида было теплым и сладким, и какая разница, что думает таксист.

Заполненная в этот час народом Бетнал Грин Роуд напомнила ей, что это чудо скоро кончится.

– Мы почти приехали, Дэвид, – с трудом выговорила она.

В ответ он приказал таксисту остановиться.

– Мы дальше пойдем пешком, – сказал он, расплачиваясь с ним, затем предложил ей свою руку, и они пошли мимо «Трефового валета» к углу, откуда начиналась ее улица. Около светящихся окон пивной, разрисованные морозом стекла которой были увешаны рекламой сухого джина и виски, он замедлил шаг. Бородатый продавец жареных каштанов ворошил их на почерневшем металлическом противне. На его руках были прожженные рукавицы, щеки раскраснелись от огня жаровни.

Вокруг них сновали люди. Дверь в пивную открывалась и закрывалась, и оттуда был слышен смех, а потоки теплого воздуха вырывались в прохладу ночи, донося запахи пива и табака.

– Я хочу в следующее воскресенье познакомить тебя с родителями, – внезапно сказал Дэвид. После столь долгого ожидания этой чести Летти вдруг охватил страх, какое-то дурное предчувствие.

– Мне следовало бы еще потерпеть, – рассказывала она Люси, которая едва дождалась ее возвращения из дома Дэвида. – Или даже вообще к ним не ездить.

– Она ужасно обошлась с тобой? – сгорала от любопытства Люси.

Было время чая, и стол был наполовину раздвинут. Отец находился внизу и закрывал магазин. Мать пошла прилечь. Последнее время она быстро уставала. Люси отнесла ей чай и кусок пирога. Она ела мало, как будто сам процесс еды утомлял ее. По ночам Летти будил мамин кашель, а отец несколько раз за ночь вставал, чтобы дать ей лекарство. Все это было очень печально.

– Ужасно – не то слово, – кисло ответила Летти, ставя на стол рядом с тарелкой сыра воскресный фруктовый пирог. – Мне никогда в жизни еще не было так неловко. А на Дэвида было просто жалко смотреть. Он очень переживал и вел себя совсем не так, как всегда со мной: весь зажатый, угрюмый, словно продумывал каждое свое слово и каждый жест. И я делала то же самое. Все время, пока я там сидела, я не знала, как мне повернуть голову и куда девать руки. Я так нервничала!

Пока Люси отрезала хлеб и мазала его маслом, Летти рассказала ей, какое впечатление на нее произвел дом с высокими потолками и викторианской мебелью, и о том, как мать Дэвида приняла ее.

– Она смотрела на меня так, словно перед ней было пустое место, словно я – портовая девчонка. А сама была одета во все белое, сплошные оборочки и рюшечки, будто собиралась на королевский бал. Я надеюсь, что мне больше не придется туда ехать, вот и все.

– А как его отец? – спросила Люси, намазывая поверх масла варенье.