– Похоже, ты выйдешь замуж вслед за Люциллой. И тогда все мои дочери разъедутся.

– Он еще не делал мне предложения, – смеялась счастливая Летти, ничего не замечая вокруг.

– Сделает. И когда сделает, ты уедешь, как и твои сестры.

Что-то в его тоне тронуло ее, она ласково засмеялась.

– Если сделает, я буду настаивать, чтобы мы остались здесь. В Бетнал Грин тоже есть симпатичные места.

Она увидела, как его губы под усами плотно сжались. Она понимала, как одиноко станет ему, когда у каждой из них будет своя жизнь. Она почти ощущала пустоту, которая подступала к нему. Оглушенная внезапным порывом любви, она вскочила и обняла его. Он сидел у залитого солнцем окна, окутанный своей маленькой зимой.

– Я обещаю, папа, – сказала она проникновенно, – я никогда отсюда не уеду.

Она так и думала. Но жизнь молодой девушки слишком прекрасна, чтобы держать в голове грустные мысли. Дэвид был неподражаем. И все, что он делал, было замечательно: водил ли он ее в лучшую чайную Вест-Энда или после спектакля в ресторан, куда ходили только богатые. Она чувствовала себя превосходно и вместе с тем ощущала все свои недостатки, с которыми отчаянно старалась бороться.

Погода была изумительная, и они с Дэвидом поехали поездом на Юг. Она никогда раньше не видела моря. Был прилив, чистая вода сверкала в солнечных лучах. Воздух пах свежестью, солью и еще чем-то непонятным.

– Это морские водоросли, – пояснил Дэвид. Все, что она могла сказать, это что для ее носа, привыкшего к едкому запаху копоти и дыма, этот запах был великолепен. И она себя прекрасно чувствовала, медленно прогуливаясь под руку с Дэвидом по бульвару вдоль моря. Он – в соломенном канотье и спортивном пиджаке, она – в легкой юбке и светло-коричневой кофте, которую сама себе купила. Летти разглядывала хорошо одетую публику, купальщиков, купальни. Они ели итальянское мороженое, завтракали, потом пили чай со сливками в ресторане на берегу.

Люси ревновала и изводила Джека просьбами свозить ее к морю. Винни завидовала еще больше, но, так как была беременна, и по утрам ее тошнило, притворялась, что ей это совершенно не интересно.

– Не вижу ничего хорошего в том, чтобы сидеть и смотреть на воду, – говорила она.

Удивляясь, как быстро наступила осень, Летти осознала, что они с Дэвидом уже пять месяцев ездят на прогулки, но больше ничего не происходит. То, о чем раньше ей казалось неудобно спрашивать, теперь стало очень уместно.

– Когда ты познакомишь меня со своими родителями, Дэвид?

Они возвращались из Национальной галереи искусств на Трафальгар Сквер. Была середина ноября, и Летти жалась к нему в холодном такси, которое они взяли на стоянке: Дэвид предпочитал такси извозчикам.

Вероятно, она спросила это не вовремя. Он весь день был не в своей тарелке, и она вспомнила, что именно в ноябре несколько лет назад он потерял жену и ребенка. Он никогда не упоминал о них, словно ему было слишком больно об этом говорить. Она была рада, что он этого не делал. Ей было неприятно думать, что она заполняет пустоту, возникшую от этой утраты. Любит ли он ее так же сильно, как когда-то жену? Этот вопрос нелегко было задать. Она сомневалась, что вообще когда-нибудь спросит его об этом.

– Когда ты повезешь меня познакомиться с ними, Дэвид? – упорствовала она.

Он глубоко вздохнул, выходя из задумчивости.

Она заговорила об этом неделю назад, и он, ответив «да», сказал, что ему надо кое-что приготовить. Ей показалось, что ему надо подготовить родителей к знакомству с такой девушкой, как она.

– Ты стыдишься меня, Дэвид?

Она сама удивилась, с какой прямотой задала этот вопрос. Дэвид выглядел ужасно смущенным.

– Как ты могла такое подумать, Летиция? – Он всегда называл ее полным именем, что очень нравилось отцу. – Ты же знаешь – я люблю тебя.

«Ты знаешь – я люблю тебя». И никогда отчаянного: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Ты нужна мне!» Вежливый поцелуй на прощанье, легкое пожатие руки – вот и все. Но не дрожь пылкой страсти, не жаркие объятия.

Она бы, конечно, оттолкнула его ради приличия, но ведь он не давал ей повода. За все эти месяцы они не стали физически ближе, чем при первой встрече. О да, он возил ее в такие места, что многие девушки из их квартала отдали бы все на свете, чтобы кто-нибудь поухаживал за ними так же, как он за нею. Но что-то, что должно было появиться между ними, так и не появилось. Почему ей кажется, что он сторонится ее? Она считала, что знает – почему. Все из-за того места, где они живут, из-за этой крысиной норы. Она чувствовала это по его брезгливому взгляду, когда он приезжал за ней по воскресеньям, пробираясь сквозь бедлам Клаб Роу мимо сплевывающих на мостовую прохожих и скверно бранящихся уличных торговцев, хватающих за руку каждого, кто проходит близко от их прилавка.

Пока она не встретила Дэвида, она не замечала, как выглядит их квартал. Теперь она стала все сильнее ощущать, как убоги улицы, как воняют мочой переулки, где проститутки ловят свою добычу, где мужчины со шрамами от бритвы на лице встречаются, чтобы обсудить «дело», где бьют и убивают почти каждую ночь, хотя это далеко не всегда попадает в сводки полиции.

Несмотря на то, что власти снесли несколько домов, служивших притонами ворам и проституткам, что были построены новые дома, где бедные семьи старались поддерживать порядок, перемены были лишь внешние. Грязь и проституция притаились под новым фасадом.

Даже сейчас, когда стало гораздо чище, порядочные родители не позволяли девушкам выходить вечером из дома даже вместе с подругами и кавалерами, требовали, чтобы они были дома не позже девяти.

Грязь лондонского смога въелась так глубоко, что отмыть ее было невозможно, кирпичи новых домов за год становились черными. Даже лица казались серыми от грязи. Дети рано переставали расти. Кокни были маленькими и неуклюжими. Мать и отец составляли исключение, оба были выше среднего роста, и это они передали дочерям.

Грязь была не единственной бедой их квартала. Мамина кухня всегда пахла флитом и мылом «санлайт». Им поливали стены, все углы и щели от клопов, которые переходили из одной квартиры в другую, хотя торговец хлебом Соломон, живший по соседству, держал свою лавку в чистоте, и мистер Джекман, другой их сосед, энергичный маленький человек, владелец магазина продуктов для домашних животных, был не менее чистоплотен. Но ничто не могло остановить этих настырных насекомых.

Летом становилось еще хуже – клопы размножались в щелях между кирпичами. Это было частью жизни трущоб, и мать клялась, что они появились, когда вокруг Арнольд Сквер открылись притоны.

В лабиринте переулков люди не замечали их, предоставляя каждому избавляться от клопов в одиночку. «Порок и вши, – часто говорила мать, – от этого нельзя избавиться при помощи флита».

Летти помнила, как в возрасте семи или восьми лет отправилась в одно такое сомнительное место. Какие-то женщины с растрепанными волосами и слишком алыми губами стали ворчать, чтобы она уносила отсюда ноги, но одна с вожделением посмотрела на нее и поманила пальцем. Эту женщину она испугалась больше других.

Когда она вернулась домой и спросила о них мать, то вместо ответа получила подзатыльник.

– Что ты там делала? – бранилась мать. – Разве у тебя нет головы, чтобы ходить к женщинам ночи?

Она никогда не говорила «проститутка». Это было грубое слово. Хотя в том возрасте Летти все равно не знала, что оно означает. Она не понимала, кто такие «женщины ночи», и даже после похода в Арнольд Сквер не связывала это название с отвратительными, страшными женщинами с алыми губами и распущенными волосами.

Притонов уже не было. Улицы, словно спицы колеса, расходились из центра Арнольд Сквер, где теперь возвышалась эстрада, на которой по воскресеньям играл оркестр. Квартал стал светлее, даже несмотря на то, что барачного типа дома не пропускали в него солнечный свет. На улицах играли дети, а прохожие уже не боялись, что их убьют, ограбят или похитят.