Их было двое в темноте между обломков кирпича, их освещал едва-едва фонарь из потайной двери, коптя, сверкая и струясь. Был маленький — толстяк и трус, высокий был наглец и фат, — левей-правей, туда-сюда, — какая тайная игра каких мифических начал металась в их зрачках? У них пилотки на ушах и черные рубашки, во рту у каждого язык, которым Данте говорил, а на боку короткий нож, и неуверенность в себе таит поток певучих слов и суетливых жестов. Куда упал я с облаков? В какой кинжальный мрачный век? Ужель по городу еще волочится плащ Сфорца? Вот эти двое молодцов, с их невозможным языком, они пропахли чесноком и виноградной водкой. Ту ночь в участке я провел. Сто человек вокруг меня курило, говорило, стараясь тщетно что есть сил расшифровать мой паспорт, стремясь хоть как-нибудь понять, что мог я видеть в темноте, когда стоял перед стеной, обыкновенной, из камней, лишенной всяческих прикрас, которые хоть как-нибудь все это прояснили б. Французский паспорт мой ходил по этим мстительным рукам, они кричали и клялись, бранились и толкались, чинили надо мной допрос, и забывали обо мне, и подымали руки вверх, и скамьи опрокидывали, и выходили прочь, и возвращались вновь назад, а может быть, на этот раз то были уж другие? Другие, но они опять хотели паспорт мой взглянуть. Мой паспорт. Его паспорт. И он летал меж нервных рук и ироничен, как всегда, под лампой притворялся он, что даст себя прочесть. Он возвращался вновь ко мне, он был лукавой птицей. Куда присядет он теперь? Какой найдет он шест? Кто говорит про шпионаж? Стена! Стена — в конце концов, зачем разглядывать ее, позвольте вас спросить? Стена не так уж хороша, стена не так уж высока, стена и только лишь стена, и ничего в ней больше нет, и это можно утверждать, и это уж наверно. Но подозрительно — стена. Но странно все-таки — стена. Стена склонялась так и сяк и разрасталась на глазах, — загадка, ребус, сфинкс, — стена и паспорт, словно дверь в стене, — ее открыл один из них и сходу задремал. Они дымят и мочатся, вытягивают руки, несчетный раз приветствуя входящих-выходящих.
Взошла заря. Вошел один еще какой-то бледный тип, довольно добродушный, изрядно пучеглазый, скучающий на вид. Вошел и сел, зевая, не глядя на меня и слушая людей достаточно небрежно. Ребром ладони смел он окурки со стола и, приподняв плечо, он произнес всего четыре слова, как будто говорил с животными, затем он встал, мне подал знак, и мы с ним вышли вместе.
Снаружи — улица. Все очень изменилось: на небе мрак, торопится прохожий. — Мсье, — говорит он мне.
Попробуйте представить, мсье: прожив всю молодость свою в Америке, вернулся я сюда три месяца назад, чтоб стать здесь комиссаром полиции. Представьте, мсье, меж этих сукиных детей — чернорубашечников, жизнь с людьми, что ничего понять не могут, и волчица в них не признает своих волчат. «Джовинецца, Джовинецца!» Собранья, речи, митинги и «Дуче! Дуче! Дуче!» Толпа, где каждый человек готов предать родную мать, чтобы попасть в газеты. Представьте, очутиться здесь, где правит Фариначчи. Как?! Неужели некогда ни слова не слыхали вы о Фариначчи? Как же так? Как удалось вам до сих пор не слышать ровно ничего о Фариначчи? Боже мой! Я вам завидую! Да, да, я вам завидую, мсье. О, если бы я никогда не слышал ровно ничего о Фариначчи! Если б я его вовеки мог не знать! Ведь сам-то я нездешний, мсье, представьте, нет, нездешний. Ведь вы не приняли меня, мсье, за кремонца, верно? Представьте, что из рода в род мы все как есть и весь наш род из Казальпустерленго. Отсюда это восемь миль вверх по теченью По. Но в Казальпустерленго вас никто бы не арестовал. Нет, мсье, я не кремонец, даю вам слово, мсье. Мне стыдно вам глядеть в глаза, возьмите паспорт свой скорей, увы, Италия моя из Калифорнии была прекраснее куда. Ну, вот вы и свободны, мсье. Поверьте, что моя страна тут абсолютно ни при чем…
Он дрябло повернулся и приветствовал меня, невольно, по привычке, протягивая руку вверх. Сам засмеявшись над собой, он словно извинился и, разумеется, сказал: «Чао!» Меж тем яснело все вокруг и наполнялось птицами, и птицы поднимались к Торраццо.
Затем на черепе его в панаме на чикагский лад все четче стали проступать приметы равнодушья, приметы человека из Казальпустерленго.