Среди других вещей в комнате был кожаный диван, который вызвал у меня острое желание полежать, и двухтумбовый письменный стол из мореной вишни. На столе, на черной кожаной папке стоял телефон.

Я сел за стол и набрал номер конторы Вилли Маккея на Гиви-стрит в Сан-Франциско. Дежурная переадресовала меня на верхний этаж того же здания, в его квартиру. Другим голосом, но менее по-деловому, мне ответила .еще одна девушка, а затем к телефону подошел Вилли.

— Перезвони мне, Лью. Ты как раз прервал мои любовные дела.

— Тогда ты мне перезвони,—ответил я и дал ему номер телефона миссис Броджест.

Затем я отставил телефон и открыл кожаную папку, на которой он стоял. В ней было несколько исписанных листков бумаги и старая запыленная карта, нарисованная чернилами на измятой пожелтевшей бумаге. Это была карта примерно половины района Санта-Терезы. Ее грубо нарисовали от руки, а на обратной ее стороне, словно горы и холмы, вырисовывались отпечатки больших пальцев и всей ладони.

В нижнем правом углу карты было написано:

Верхний лист был покрыт рукописным текстом. Я прочитал:

«Местное научное общество Санта-Терезы просило меня написать несколько заметок относительно нашей семьи. Мой родной дедушка, Роберт Дрисколл Фальконер, был сыном массачусетского школьного учителя и бизнесмена. Роберт Дрисколл Фальконер служил в армии Северян и в мае 1863 года был тяжело ранен в битве при

Шапселосвилле. Он остался жив и, достигнув преклонного возраста, рассказал мне об этом.

Чтобы оправиться от ранения, он приехал на побережье Тихого океана и приобрел здесь право владения несколькими тысячами акров земли. Частично он купил ее, а большей частью получил в результате выгодной женитьбы. Земли эти стали известны как «Ранчо Фальконера». Большая часть этих земель первоначально принадлежала миссии, а в 1834 году они стали частью мексиканского графства. Таким путем они перешли от моей бабушки к моему деду, а потом и к моему отцу, Роберту Фальконеру-младшему.

Мне трудно объективно описать жизнь отца. Он был третьим по мужской линии Фальконером, обучавшимся в Гарвардском колледже. Он был скорее натуралистом и учителем, нежели владельцем ранчо и бизнесменом. Моего отца осуждали за то, что он растратил часть семейных владений, но он бы наверняка ответил на это, что у него в жизни были более важные дела. Он стал известным любителем-орнитологом, автором первого труда по описанию флоры и фауны района Санта-Терезы. Его богатая коллекция чучел местных и экзотических птиц стала ядром коллекции музея Санта-Терезы».

С этого места почерк в рукописи стал значительно менее разборчив:

«Я не раз слышала ложные обвинения в адрес моего отца в том, что он был большим любителем беспричинных убийств птиц, что он убивал их только из любви к убийствам. Ничто не может быть дальше от правды! Он убивал птиц исключительно в научных целях. Он очень любил разноцветных маленьких колибри, которых убивал лишь ради науки.

Я могу подтвердить это своими собственными наблюдениями. Я сопровождала отца во многих экспедициях, как здесь, так и за границей. Я много раз видела, как он плакал над тельцем певчей птицы, которое держал в своей мускулистой руке. Иногда мы плакали вместе, спрятавшись в отдаленном уголке нашего каньона. Он был прекрасным человеком и блестящим стрелком, и, почувствовав приближение смерти, он встретил ее спокойно, без каких-либо угрызений совести. Роберт Дрисколл Фальконер-младший был богом, спустившимся на землю в человеческом образе».

Ближе к концу рукопись стала распадаться на отдельные куски. Некоторые фразы были написаны между строк на линованной желтой бумаге и напоминали остатки разбитой армии.

Я решил проверить содержимое ящиков стола. Верхний правый ящик был полон счетов. Некоторые из них оставались неоплаченными месяцами, и поперек них стояли надписи: «Немедленная оплата будет оценена по достоинству» или «В случае дальнейшей задержки оплаты дело будет передано в суд».

Во втором ящике я нашел старый деревянный футляр для пистолетов и открыл его. Там в углублениях, аккуратно лежали два немецких пистолета. Они были старыми, но хорошо смазаны и поблескивали, как голубоватые драгоценности.

Я взял один из них и взвесил в руке. Он был такой легкий и удобный, что рука моя сама поднялась на уровень глаза. Я прицелился в картину, на которой был изображен мужчина с бакенбардами, но вдруг почувствовал себя круглым дураком. Я повернулся к окну и стал искать более подходящую мишень.

Не было видно ни одной птицы. За окном, на железном шесте, вделанном в бетон, торчала лишь круглая кормушка для птиц. Остатки зерен на кормушке тихо доедала крыса. Я прицелился в нее незаряженным пистолетом. Она сбежала вниз по шесту и скрылась в темной яме. 

— Боже мой, чем вы тут занимаетесь? — раздался голос Джин.

— Играю.

— Положите это, пожалуйста. Элизабет была бы очень недовольна тем, что вы взяли ее пистолеты.

Я положил оружие в футляр.

— Прекрасная пара.

— Мне так не кажется. Я терпеть не могу любое оружие.

Джин помолчала, но по ее глазам я видел, что она все еще переживает что-то. Она переоделась, но длинное черное платье так и не смогло испортить ее фигуру, несмотря на устаревший фасон. Она казалась мне похожей на молодую актрису, играющую роль пожилой женщины.

— Теперь все в порядке? — спросила она, словно после смерти мужа и пропажи сына не могла уже объективно оценить свою внешность.

— Это платье совсем не изменило вас.

Она приняла мой комплимент, как оскорбление. Усевшись на кожаный диван, она старательно прикрыла подолом колени.

Я закрыл футляр и положил его в ящик.

— Это пистолеты ее отца?

— Да.

— Она пользовалась ими?

— Вы имеете в виду, стреляла ли она птиц? Нет. Эти пистолеты — бережно хранимые семейные реликвии. В этом доме все в своем роде реликвия. Даже я чувствую себя реликвией.

— Это платье Элизабет?

— Да, ее.

— Вы собираетесь жить в этом доме?

— Может быть. Он соответствует моему настроению.

Джин замолчала, опустила голову и застыла в неподвижности, словно надетое на ней черное платье требовало молчания. Потом начала говорить:

— Раньше Элизабет часто стреляла по птицам, она и Стэнли научила этому. Но ему, должно быть, это не нравилось. Потом и она перестала этим заниматься. Она бросила стрельбу задолго до того, как я познакомилась с ней.

— А мой отец не бросил,— вдруг снова заговорила она.— По крайней мере до тех пор, пока мама не рассталась с ним. Отец любил стрелять во все, что движется, а мы с мамой должны были подбирать добычу, например, голубей. После того, как мать ушла от отца, я его больше никогда не видела.

Она перескочила от семьи Стэнли к своей собственной без какого-либо видимого повода. Удивившись этому, я спросил:

— Теперь вы думаете вернуться к своей семье?

— У меня нет семьи. Мама снова вышла замуж и теперь живет в Нью-Джерси. Последнее, что я слышала о своем отце — это то, что он ушел на рыболовном судне на Багамы.

Во всяком случае, мне больше не приходилось встречаться ни с кем из них. Да я и не хотела бы. Во всем, что случилось, они обязательно обвинят меня.

— Почему?

— Просто обвинят, вот и все. Потому что я сразу же после школы ушла от них и стала жить своей жизнью. Ни один из них не понял, почему я так поступила. Девушке надлежит делать только то, что ей говорят родители.

Она произнесла это дрожащим от обиды голосом.

— А кого бы вы обвинили во всем, что произошло?

— Себя, конечно. Но и Стэнли тоже виноват.

Она опять опустила глаза.

— Я знаю, что так говорить ужасно. Я могу простить ему эту девушку и все его глупые розыски отца. Но зачем, зачем он сделал это? Зачем взял с собой Ронни?