Не переносил он старика Ефрема. Если тот шел мимо дома Глызиных, пес молча выпрыгивал из-за угла, словно чуял его за версту и поджидал в засаде, в один прыжок опережал Ефрема, вставал на его пути, молча щетинил загривок и смотрел прямо в переносицу старику. Он не лаял, не рычал. Он молча выпрыгивал, пугал и снова молча удалялся.

Федор рассказывал, что только потом, пристроив свое большое тело где-нибудь за поленницей, Буран долго и утробно ворчал. Глызин даже как-то предупредил Ефрема, чтоб шел другой стороной улицы, подальше от греха.

— Не любит тебя пес, — говорил он ему.

— А что я ему — собачка, чтоб он меня любил? — хмыкал Ефрем и все ходил мимо дома Глызиных.

Примечал Федор — плещется в глазах Ефрема хищный огонек при виде Бурана, словно бы Ефрем приценивался к псу…

В тот день Федор был в отгуле и уехал в райцентр по своим делам. Буран лежал на поленнице, куда он часто забирался — с нее видна была и дорога, и большая часть деревни. Я не могла бы похвалиться большим расположением ко мне пса. Он терпел меня без особого доверия. Идешь с автобусной остановки, встретится Буран, подойдет, обнюхает, смешно фыркнет и отправится по своим делам. Подношений из моих рук не принимал. Он вообще, заметила я, к лакомствам был равнодушен. Даже если Федор вынесет миску с едой, Буран не начинал есть, пока хозяин стоял рядом. Сидит ждет, пока не уйдет обратно в дом. Потом уж только есть начинает.

Как он в тот день попал в ограду Ефрема, в деревне только догадывались. Говорят, мол, сидел Ефрем на лавочке у своего дома, а рядом на поводке держал очередную свою собаку, которую откармливал для базарных шапок. Бурана видели бежавшим по улочке. Кто-то углядел, как Ефрем спустил с поводка отсидевшегося на цепи пса и уськнул: мол, хватай его, дери его! Ворота были открыты, и собаки в пылу схватки вкатились в ограду — Буран наступал.

Когда приехал следователь, жена Ефрема подтвердила эти догадки.

…Буран, загнав в угол ограды пса, вдруг почувствовал на своей шее тугое сжимавшее кольцо. Подбросив вверх тело, сильно вывернулся и, прыгнув вверх, увидел прямо перед глазами остро торчащий кадык Ефрема. Он рванул его на себя.

Старуха закричала. Буран, нехотя разжав зубы, оставил медленно оседавшего старика и, шатаясь как пьяный, выбежал за ворота. Путь его лежал в лес…

Это был обычный рабочий день доцента Коробейниковой. Студенты с утра были ленивы, и Рада Ивановна подумала, что, в сущности, только перед зачетами и экзаменами какое-то подобие тревоги пробивается в их глазах. Короткие ее размышления на пути к учебному классу прервала Лидочка, Лидия Андреевна, врач, в недавнем прошлом тоже студентка Коробейниковой.

— Рада Ивановна, пожалуйста, посмотрите мою больную, не могу разобраться: месяц лечу, а порок развивается, — смущаясь, попросила Лидочка.

— Показывай! — решительно повернувшись, согласилась доцент.

Студенты вяло потянулись за ней.

— Только она странная немного, — забегая вперед, предупредила Лидочка, — Понимаете, она — комбайнер, молоденькая…

— Веди, веди, — не останавливаясь, подтолкнула Лидочку доцент. — Там разберемся.

— Вот. — Лидочка поправила одеяло на больной, а Рада Ивановна хозяйской рукой одеяло это откинула и, быстро окинув взглядом худенькие плечи, уткнула фонендоскоп сперва в верхушку сердца, потом легкими касаниями пластмассового уха прошлась под ключицей и снова вернулась к верхушке.

— Раздвоение второго тона, — сказала она для студентов. — Ритм перепелки. Сколько лет? — скользнула она по лицу больной взглядом.

— Двадцать, — поспешила ответить Лидочка. — Понимаете, я и сама слышу ритм перепелки…

— Знаете, что такое ритм перепелки? — вскинула голову к студентам Рада Ивановна. — Кто-нибудь слышал, как кричит перепелка? Перепелка кричит: «так-та-та, так-та-та». Вроде как «спать пора, спать пора!». Сердечный же ритм, как мы знаем, — так-так-так. Когда этого не слышно — налицо раздвоение второго тона, и в медицине это называется ритмом перепелки.

— Что вы, доктор, — приподнялась на локте больная, — перепелка не кричит, кричит перепел! И вовсе не «спать пора», а «любить пора!». — Брови ее в изумлении приподнялись: доктор, а не знает.

— Так вот. Ритм перепелки, — с нажимом повторила Рада Ивановна.

— Лидия Андреевна, но кричит перепел! — воскликнула девушка.

— Хорошо, Анечка, перепел, — положила руку на ее плечо врач.

— Ну, милая, во всех справочниках указан именно ритм перепелки! — усмехнулась Коробейникова. — Послушайте-ка, — обратилась она к студентам, — здесь явно слышно: так-та-та, так-та-та.

— Не дам, — нахмурилась Анечка. — Уходите! Все уходите! — И она отвернулась к стене, закрывшись наглухо одеялом.

— Константинов, принесите справочник. Там, в столе у меня. Аня, а вы не упрямьтесь, — потянула к себе одеяло Коробейникова. — Послушаем и станем лечить. Важен диагноз и правильное лечение, а не термин.

— У-хо-ди-те, — раздельно донеслось из-под одеяла. — Уходите! — крикнула Анечка, вскидываясь вместе с одеялом.

Быстро вошел в палату Константинов.

— Рада Ивановна, я нашел. Вот, действительно написано: «Ритм перепелки», — радостно сияя, доложил он.

— Пусть, пусть, пусть написано! — выкрикнула Анечка. — Может, сердце и кричит перепелкой, такой перепелкой, когда она ждет перепела, а вокруг нее, как беда, комбайн. Кругами, кругами! От края к центру, кольцом кольцом. А перепел кричит, зовет ее из беды этой: «так-та-та, так-та-та!» А она ему из беды — песни, песни! — Аня кричала, из глаз ее падали крупные слезы.

Лидия Андреевна в ужасе бросилась к ней, уложила, высоко подняв подушки, крикнув сестре: «Корглюкон!» — и все гладила Аню по голове, успокаивая, бросая взгляды на Коробейникову, как бы моля: «Уходите, ну пожалуйста!»

— Нельзя тебе, Анечка, так волноваться, — успокаивала больную Лидия Андреевна.

— Всем, всем надо волноваться, — внезапно успокоившись, тихо сказала Анечка.

Вспышки словно не было, и ничего, казалось, не выдавало болезни Анечки. Только внезапно посинели ее резко очерченные полные губы. Лидия Андреевна только их и видела, обеспокоенно находя пульс.

— Лидия Андреевна, перепелка должна только петь и радоваться, — улыбнулась Анечка. — Понимаете? Когда наоборот, у нее раздвоение второго тона. Если сердце все время кричит, только кричит за двоих и совсем не поет — ему трудно. Понимаете? — почти шепотом сказала Анечка.

— Ну хорошо, — словно подводя итог своей консультации, деловито глянула на Лидочку доцент. — О лечении мы поговорим позже. — И вышла.

— Лидия Андреевна, все правильно. У меня раздвоение второго тона. Я знала. Он же раздваивается, Олег-то мой. Понимаете? А мой тон — первый. Он чистый и сильный. Чистый и сильный, правда? — Анечка улыбнулась.

— Да, Анечка, чистый и сильный, — кивнула врач.

— Приезжайте к нам в деревню, я свожу вас туда, где поют перепелки и кричат перепела. Их никто почему-то не бережет. Много их гибнет на полях, мы же кругами убираем хлеб… Вот я умру, и он тогда, как перепел, закричит… — Анечка упала в подушку, плечи ее дрогнули.

— Если ты будешь о смерти думать, мне тебя не поднять, — наклонившись к Анечкиному уху, шепнула врач.

— А зачем? Зачем мне много здоровья? Он же никогда, вы понимаете, он никогда не решится… Вот не любит, а живет… Лидия Андреевна, выпишите меня прямо сейчас. — Она вскинулась, глаза ее заблестели. — Прямо сейчас! Ведь через неделю снег сойдет. Как хорошо в это время в деревне. Видите, месяц пролежала — без толку. Здесь мне будет все хуже и хуже. — Анечка уже стояла на полу, лихорадочно собирая вещи. — Я буду лечиться у нашего фельдшера Закрятина. Он мудрый и добрый. Вы только все-все ему напишите, он исполнит.

И Лидочка, холодея, вдруг поняла, что не может отказать ей, не может выдавить из себя расхожие слова о том, что надо лечиться, надо, в конце концов, бороться. Уже согласившись на выписку, она решила весной непременно побывать в Аниной деревне.