— Но зачем же так делать? — вопрошала я тетю Катю.

— Дорожиночка ты моя, не примай близко к сердцу. Ни один шишига две жизни не живет. Хапай не хапай. А совесть замаиват — каждого в свой срок. По-своему.

Она ушла. Я вынесла корытце на балкон, вспомнив совет деда. И сечку спрятала.

Утром снова пришла тетя Катя.

— А какой он из себя?

— Кто, тетя Катя?

— Ну, этот, корытник.

— Такой… чистый весь, с рыжей бородой…

— Ага, с бородой. — Она ушла, занятая какими-то своими мыслями.

День прошел, другой. Неделя. Потом я уехала в командировку. Солнце уж вовсю таращилось на снег, появились прогалинки. Выйдя зачем-то на балкон, я обнаружила, что корытце с торцов оскалилось трещинами, заметно усохло. В досаде я отбросила его в дальний угол, словно полено для растопки.

И еще прошло время.

— Можно тебя оторвать-то? — На пороге стояла тетя Катя. — Выкараулила я его.

— Кого, тетя Катя?

— Корытника! — сказала она с мстительным блеском в глазах. — Кажинный день ходила на базар.

— Зачем же?

— А затем, что очень мы распустили их. Дума меня замаяла. А этот твой корытник — настоящий шишига. Не хошь, мол, не бери. Я сама не брала и народу не давала брать. Стояла при нем и всем про его халтуру толковала. Завтра воскресенье, припрется. Доконаю его наглядно. Давай свое корыто! Или вобче больше не придет, или корыты будет ладить по совести. Больно мы богатые стали и терпеливые. Нам ярмо на шею, а мы еще и кнут подаем!

Сунув под мышку то, что теперь вовсе не походило на корытце, она ушла.

Современных бабушек, которые вот только что ушли на пенсию, никак и бабушками назвать язык не повернется. В брюках, с модной стрижечкой, разговор о направлениях моды поддержат. Но от таких мало что интересного услышишь, иная и квашню ставить не умеет. Лично меня они не привлекают. Хотя каждая на своем месте хороша и незаменима. Многие такие летят на Север к своим деткам и только что родившимся внукам.

Поэтому не только я, но и вся очередь к стойке, где шла регистрация авиабилетов, оживилась, когда неведомо откуда рванулась самая настоящая старушка — в стеганой ватной телогрейке, в пимах с галошами и в туго перехваченном одним косяком вокруг шеи стареньком пуховом платке.

— Тут в Сургут регистрируют? — бойко осведомилась она.

— Тут, бабка, тут, — отозвался парень, улыбаясь во весь рот.

И то! У бабки два мешка — один на спине, другой, в связке с ним, на груди, огромные, а в руке ведро эмалированное.

— Ну-ко, робята, пустите меня! — не сомневаясь, что пропустят, велела бабка.

Пропустили.

— Багаж есть? — просветлело вдруг лицо работницы по ту сторону стойки.

— Есть! Как не быть? — словно удивилась бабка.

— Давайте на весы, — поторопила ее регистратор.

— Не могу, — кратко доложила бабка. — У меня все прилажено — не взнять обратно.

Регистратор настаивать не стала и вернула билет.

Я увидела ее лицо. Глаза, голубые-преголубые, светились каким-то озорством, а вот само лицо было до того стареньким, что, казалось, не осталось уж и кусочка, которое бы еще могло сморщить время.

Объявили посадку. Меня к этой старушке манило как магнитом, чувствовалось, что пожила она многонько, а вот на Север зачем?

Я было хотела помочь. Да куда там! Но ведро все же отдала. Я так и перегнулась.

— Кирпичи, что ли? — не удержалась.

— Пошто хоть кирпичи-то? — обиделась она. — Снизу грузди, потом огурцы, потом помидоры.

Был февраль. Морозы стояли лютые. Не про старушек погодка, не для таких дальних путешествий.

— А чего ж вы не поездом в Сургут-то? — спросила я, когда мы уселись в самолете рядом.

— Долго поездом, мне надо скорей! — бойко ответила она, прилаживаясь поудобней в кресле под ремнем. — А ты тоже в Сургут или дале?

— В Сургут.

— И я в Сургут.

Ей, видимо, не терпелось поговорить, возбуждена она была всеми этими требованиями стюардесс оставить мешки в грузовом отсеке, а она не могла — у нее там все устроено для того, чтобы мешкам рядом с ней лететь.

Познакомились. Соседку мою звали Марией Федоровной Чистяковой. Родилась, всю жизнь прожила и теперь живет в деревне. Ей восемьдесят три года, а живет она «с младшенькой» своей сестрой, которой немного за семьдесят».

— Как не быстрей? Сама посуди. Мне надо из Сургута в Челябинск — к сыну, потом к дочери в Трускавец, она у меня там врачом работает, потом — в Одессу, к сыну, потом уж и огороды подоспеют. А у меня двадцать с лишним соток, огород-то. Да пчел надо выносить, пять семей, пока окуришь, пока обиходишь. Да две коровы, да овечки, да свиньи. Вот. А там сенокос…

— Сами косите?

— Пошто это? У нас в совхозе со вниманием к пенсионерам. А я еще и военная вдова. Сено там, дрова — завсегда помогут. Директор у нас понимающий, сочувственный к пенсионерам.

Любопытство мое разгоралось с каждой минутой.

— А в Сургут к кому вы, Мария Федоровна?

— К внукам. Один у меня летчик, второй — вертолетчик. Я уж однова была у них. Не полетела бы. Но вот…

— Что же?

Она посмотрела на меня сбоку, с некоторым недоверием.

— Как тебе сказать? Я ведь спать укладаюсь рано, у нас на счетчике вобче почти не наматыват. В яшшик-от — в телевизер этот, не пелимся. Убегасся за день. Возьмешь в руки псалтырь там или еще каку книжку, я же четыре класса церковноприходской школы кончила, да… — Она словно убеждала меня, хотя я и не удивлялась. — Читаю-читаю, книжка пала из рук, я уж сплю. А тут книжка, чую, пала, а только дрема, потом вроде как ревнет ребенок, я аж вздрогну — и нету сна ни в одном глазу. Ну, думаю, грыжа у которого-то из правнуков в Сургуте режется. Надо, думаю, лететь. Собралась, у сына в Тюмени опнулась, в «Океане» рыбы достала и вот — лечу.

— Молодец вы, Мария Федоровна. — Мне хотелось потрогать ее, чтобы удостовериться, что старушка из другого века, а вот скорости в ее жизни и весь уклад — почище современных.

— Дети-то ваши приезжают в деревню?

— У-у, дети, и внуки, и правнуки! Гудет дом! Летом камню некуда пасть. Из-за того и коров, животину всякую держим. Детей пятеро, а внуков, правнуков… Одни приезжают, другие уезжают. Весело летом-то! И ты ко мне приезжай, места хватит! У нас знашь какая деревня красавица! С одной стороны река и с другой река! Рыбы — множина. Нету лучше нашей Ильинки! А леса-то, леса-то. Грибов, ягод!

— Травница вы, должно быть?

— А как ты думала? Даже обязательно. Приезжай, черную траву тебе покажу, очень полезная. Свожу в лес, раз тебе интересно. А про чего ты-то пишешь? — И усмешливо на меня поглядела: мол, что хоть ты знаешь, молодица, про жизнь-то, какие такие премудрости тебе открылись?

Я подарила ей свою книжку. Она тут же позабыла обо мне и, повернувшись к иллюминатору, начала читать. «Товарищи, мелкий шрифт, смотрите, бабка на девятом десятке без очков шпарит!» — так и хотелось мне крикнуть, чтоб все посмотрели на это диво из Курганской области.

Почитала. Снова заговорила.

— Я в иголку нитку — запросто! А вина, детка, ни капли не пробовала за всю свою жизнь. А вот че думаю, то скажу. Ниче про себя не держу. Нынче народ думат, что других обманыват, когда думат одно, а говорит друго. Нет, деточка, себя обманыват. В середке все остается, оно и мучит. Эдак вот. И песен не поют. У меня мужика убило на войне, дак я не кричала, я песни протяжные пела. Некогда кричать-то.

Я смотрела на ее выразительную мимику, а она, не скрываясь, щедро улыбалась, и в улыбке этой открывались чуть стершиеся, но свои, из детства, крепкие зубы, и думалось мне, что вся моя поездка в Сургут — пустяк, ерунда. Надо просто еще побыть рядом с ней, с Марией Федоровной, черпануть из ее мудрости житейской науки и не кланяться сиюминутной потребе.

Мы вошли в здание сургутского аэровокзала. Мария Федоровна быстренько прошмыгнула в закуточек возле двери и встала как часовой возле своих мешков.