И так хорошо стало от мыслей о сестре, племяннице, что Архиповна снова незаметно уснула, даже не отодвинувшись от большого мокрого пятна на подушке.

Весной Колобов вроде неуверенно, но решил строиться. Не дело, говорил он, жить в комнатенке ведомственной.

— Если умру, так хоть ты, Катюша, останешься в избе. Не век же тебе в казенной комнате жить.

— Да какие из нас с тобой строители? — смеялась она, но дума эта покоя не давала.

— Ходил на прежнюю работу свою. Обещали помочь. Только уж с бумажками всякими придется тебе бегать — не ходок я.

Весна и вправду будто смахнула с него все, что набралось на теле за зиму. Открылись раны на ноге, кашель багровил лицо. Не успокаивалось простреленное легкое. Нет, не отступала война от этого человека.

Земельный участок им отвели. Будущую постройку записали на его имя, на имя инвалида войны Колобова. Так проще со стройматериалами. Денег было так мало, что, посчитав, они решили, что смогут построить домишко три на три метра — девять квадратов. Архитектор их «проект» не утвердил, сказав, что такая малая площадь не имеет прав на самостоятельное существование.

Вот тогда-то и познакомилась Архиповна с Изотовной. Изотовна пришла в комендатуру похлопотать за мужа-инвалида.

Скооперировались. Стали строить дом на девятнадцать квадратных метров, который уже мог быть самостоятельной постройкой. И все же экономней — одна стена общая.

Архиповна и ограду городила сама, Колобов руководил, лежа под только что посаженным Архиповной деревцем. В осень пришли с домом. Стал Колобов просить Архиповну сходить с ним в загс расписаться.

— Катя, не жилец я. А дом на меня записан. Какой-никакой, а свой угол. Помру — не хозяйка ты. К весне сени как-нибудь изладишь, огород загородишь. Прошу тебя, Катюша, ради тебя прошу, красота ты моя! Не ты бы, валялся я где-нибудь под забором. Умру — встану над тобой ангелом, ты же святая. И что же это война, будь она проклята… — У него начался приступ удушья.

Едва придя в себя, он прошептал:

— Обещай… Завтра же…

Потом все удивлялась — как чувствовал человек свою смерть, недели не прошло, не стало Колобова.

Архиповна тогда вместе с Изотовной сочинили письмо жене Колобова — нашли в его бумагах адрес. «Сынок, — писала Изотовна в конце письма, — я храбро сражался, и вся грудь у меня была в орденах и медалях. Они теперь у Архиповны, а сам я лежу под красной звездой на кладбище». Тут они обе всплакнули, а потом приписали адрес Архиповны.

За наградами никто не приходил, могилой Колобова никто не интересовался. Архиповна веснами ездила на кладбище. С годами ей стало казаться, что это Гришина могилка, и она все наказывала Изотовне похоронить ее рядышком.

Изотовна, в очередной раз поссорившись с невесткой, которая мирно жила со свекровью два-три дня после ее пенсии, спешила ночевать к подруге, и долгими бессонными ночами они обо всем говорили неспешно и обстоятельно. Изотовна как-то рассказала о чьей-то невестке, унесшей орден свекра на переплавку, чтоб сделать перстень. Архиповна потом всю ночь крутилась: вскакивала с кровати и доставала из тумбочки награды Колобова. Они звенели у нее в руках словно горькие колокольчики, и в ушах у Архиповны поднимался такой шум, наступало такое заморочение, что она быстро падала на кровать и лежала ничком, боясь пошевельнуться.

…За стенкой снова зарокотал сваебой, зафыркал, потом размеренно металлически зачокал. Архиповна вышла на крыльцо. По обе стороны его щедро разрослась мята. Архиповна заваривала ее вместо чая и пила от шума в голове. И в огороде теперь вольно разошлась мята, до самого вагончика, где была бытовка строителей.

Мяту пора было заготавливать впрок, и Архиповна решила начать с огорода.

У вагончика метался какой-то мужик и заполошно кричал в окно вагончика:

— Колобов где? Срочно надо прораба! — Потом, приложив к губам ладони рупором, крикнул уже в сторону строящегося дома: — Ко-ло-бов!

Архиповна заспешила к нему, дернула за рукав.

— Где Колобов? — спросила.

— А черт его знает! — с досадой выдохнул мужик. — Привез раствор, а все ушли на обед. Схватится же раствор!

— А Колобова Петей звать? — не унималась Архиповна.

Мужик с недоумением посмотрел на нее и побежал к своему самосвалу.

Вес эти годы она помнила, что сына Колобова звали Петей. Забыв про мяту, заспешила в свою избушку — посмотреть, похож ли мальчонка на фотокарточке в бумажнике Колобова на прораба, которого она не раз поила кваском.

У Архиповны вдруг заплясали руки и обнесло голову, бумажник выпрыгивал из рук, падал на стол. Она ругала себя за такое волнение, хлебнула напара мяты, вслух сказала, что она дырявый пестерь, из которого все вываливается. А между тем какой-то покой заполнял душу.

Она отдежурила полные сутки — за себя и за Светочку, у которой вернулся из армии жених. И два дня назад она отдежурила полные сутки — за себя и за Зинаиду Николаевну, у которой выходила замуж дочь. И так было часто. К ней, случалось, и домой прибегали попросить выйти на дежурство вне графика. Старшая сестра терапевтического отделения, как только наступало время отпусков, недолго думая почти в каждой клеточке против ее фамилии ставила выходы на работу. Говорила, что вот опять пришло горячее времечко, хоть тресни, работать некому, а в терапию никого и канатом не затащишь, не то что по доброй воле. Что тут интересного — за хрониками ухаживать? И про то говорила, что опять, наверное, придется обходиться своими силами, то есть силами проверенных и надежных, то есть силами Клавочки, Клавдии Андреевны.

— Ах, Клавочка, — говорила старшая сестра, — завидую я вам. До того завидую! Всегда свеженькая, нарядная. Подхватилась да пошла. Одна! Сама себе хозяйка!.. Господи, ну кто сказал, что дети — радость? Бежишь домой, а в голове одно — чем накормить да кто бы что не натворил. Живешь-живешь, глянешь в зеркало — плакать хочется. Старушенция! А для себя так и не живешь. Вот вы, Клавочка, молодец! Просто умница.

Так было из года в год. Клавдия Андреевна, Клавочка, улыбаясь, знакомилась с плотным графиком и думала про себя: когда же тут, при таком-то графике, для себя жить? Ни одного вечера свободного. Даже и билет в кино заранее не купишь.

Но что поделаешь? Работать действительно некому, молодые медсестры еще зимой распределяют между собой летние месяцы для отдыха. Она же по привычке даже не думает об отдыхе летом. Кто же останется, если она уйдет? Они молодые, пусть отдыхают. И сейчас наступает такая пора.

На дворе уже май. Сутки отдежурила, а на улицу вышла, и усталости как не бывало — вот как охватило весенней бодростью. Начался последний сеанс в кинотеатре, все определились после трудового дня. Только она не спешит в пустую квартиру. До того не хочется ей забираться на свой пятый этаж, что она начинает жалеть о своем уходе с работы.

Надо бы ей остаться у того старика с острой сердечной недостаточностью. Ему нужен индивидуальный пост. А родственники не пришли дежурить. Ему надо все время давать кислород. Что за надежда на эту Танюху? Станет она давать кислород! Как же! Банки поставит, приготовит на утро раскладку лекарств на подносе и навалится на телефон. Сперва Эдику, потом Шурику, потом… Доктор сказал, что дедок уж плох. Так что из этого? Умирать тоже можно по-разному. Смерть не должна обезображивать человека. Если без кислорода — мука только и останется на лице. Уж она-то знает. Человек должен унести достоинство на лице. Покой, мудрость от прожитой жизни. Загадку, а может, и таинственность. Особенно такой, как старик этот, два раза воевавший. А еще его достоинство должно стать укором его детям, не пришедшим к нему на ночное дежурство.

Она решает позвонить Танюхе из телефона-автомата и как следует проинструктировать насчет старика и даже пригрозить, что если он умрет в ее, Танюхино, дежурство, то смерть эта останется на ее совести.

У телефонной будки, неловко приткнувшись к ее обшарпанному боку, лежал мужчина.