Был там Мюллер — в прошлом жокей, маленький, жилистый, слегка припадавший на правую ногу, — жалкий смутьян, который всюду совал свой нос. Черт его разберет, что он за человек! В вагоне Мюллер так, ни за что, отдал мне полфляжки воды — той самой воды, за которую «профессор» предлагал ему недельный заработок французского рабочего. В ответ на это предложение Мюллер только презрительно усмехнулся. Но вчера он совсем один прокрался в дюны.

В конце концов, это даже неплохо, что Мюллер в одиночестве выкурил там свою сигарету. Если я начну зашибать деньгу, я тоже не буду раскрывать объятия первому встречному.

Был там еще Ахим, который из двух глаголов «возьми» и «дай», очевидно, знал только первый. Оживленная беседа, которую мы вели с ним в Генте, да несколько сигарет, которые он мне дал, сблизили нас. Он лежал на своем месте против Мюллера, обратив ко мне узкое, нервное лицо. Я глядел на него не без зависти.

Я осторожно вытащил ноги из песка. За причудливым переплетом веревок, на которых висело наспех выстиранное белье, сидел Мюллер. «Делает из дощечки подошвы для сандалий, — решил я. — Ясно, планку он отодрал от пустующего барака, а подошвы потом продаст».

Стараясь не шуметь, я через соседа пробрался на свое место. Лежа на животе, я глядел в его лицо, изуродованное синими шрамами. Глубокий шрам шел вдоль носа Ябовского, рассекал его верхнюю губу и терялся во рту. Одно плечо подпирало подбородок, рука, высохшая, как сломанный сук, была бессильно скрючена. Сейчас он лежал на боку, и искалеченной руки не было видно.

К его здоровой руке притулился Бобби — маленький песик, покупавший себе жизнь ценой собачьей преданности. От каждого он что-нибудь получал, каждый из этих суровых парней ласкал его своими грубыми и нежными руками, и за это Бобби изо дня в день помогал нам коротать время между двумя раздачами пищи.

Я увидел собаку и забыл проверить содержимое моего чемодана. Сложив губы трубочкой, я пытался легким посвистом приманить к себе живой серый комочек. Бобби поднял свою хмурую щенячью морду. Его карие глаза, наполовину прикрытые огромными мягкими ушами, пристально глядели на меня. Быть может, Бобби заметил на моем лице следы презрения, с каким я только что смотрел на Ябовского. Так или иначе он не тронулся с места.

— Ты позволил Ябовскому запугать тебя, — упрекнул я щенка.

При звуке своего имени Ябовский беспокойно заметался во сне, бормоча какие-то бессвязные слова. Раздраженный, я зло поглядел на него. Скрюченная рука спящего бессильно царапала песок. Это бессознательное движение было жалкой попыткой вернуть руке ее былую силу, все еще жившую в памяти Ябовского.

А может быть, он инстинктивно пытался схватить меня? Пусть только попробует! «Избегайте всякого сближения с темными элементами». Да, я твердо решил ни в коем случае не подпускать к себе Ябовского и немного отодвинулся от него. Впрочем, я постараюсь как можно скорее отгородить те два квадратных метра песка, которые мне выделены. Никто не посмеет переступить мой порог.

— Есть там еще планки? — вполголоса спросил я Мюллера.

Бывший жокей выпятил нижнюю губу так, что она оказалась на одном уровне с подбородком, и многозначительно прищурил глаз. Стоило ему состроить такую гримасу, и он становился удивительно похож на старого уродливого божка. Мюллер и сам, знал это и, видимо, гордился своей лицевой акробатикой.

— Хочешь раздобыть планки? Охотно верю! Когда Бочонок в хорошем настроении, можно разнести по щепочкам весь пустой барак, — объяснил он мне.

«Ага! Значит, если мне нужны планки, надо задобрить Бочонка. Может быть, для этого сгодится моя верхняя рубашка», — размышлял я.

Ветер стал рвать дверь барака. Скрип ржавых петель ворвался в сон его обитателей.

— Ты читал объявление? — спросил я Мюллера.

— Какое еще?

— Приказано убрать из лагеря всех собак.

— Как бы не так, — усмехнулся Мюллер.

— Ей-богу, — не унимался я, — из-за эпидемий. У колонки висит приказ коменданта.

— Лучше бы комендант дал нам порядочное питье, — проворчал Мюллер. — Вода в колонке густая и вязкая, как клейстер, и просто кишмя кишит амебами, и дохлыми и живыми. Эти твари впиваются в стенки кишок, и, будь ты хоть Геркулес, все равно забегаешь, раз по двадцать на день. — Он свирепо выставил из-за белья свою наголо обритую голову. — А что будет с Ябовским, если они отнимут у него Бобби? Скажи-ка?

— Какое мне дело до Ябовского?

Мюллер поднялся, подошел ко мне и, присев на корточки, взглянул на меня так, словно видел в первый раз.

— Так, значит, тебе нет дела до твоего ближнего? Смею спросить, почему?

Его ироническая вежливость разозлила меня.

— Ябовский еврей, а не мой ближний, — раздраженно ответил я. — Да и кто вообще мой ближний?

Мюллер обвел рукой широкий полукруг.

— Каждый, кому худо, — другим ты не нужен, — сказал он.

— Нам всем несладко, и нас чертовски много. Выходит, все здесь мои ближние?

— Конечно.

В глазах Мюллера сверкнул странный огонек. Я увидел, как переливается в них серо-зеленый блеск, словно вода горных озер, набегающая на берег в грозовые дни, и понял, что он взволнован.

— Ладно, — ответил я, только бы отделаться. — Но с евреями я не желаю иметь ничего общего.

Мюллер откинулся назад. Он метнул на меня такой грозно-презрительный взгляд, что меня взял страх.

— А ты кто такой? — бросил он мне в лицо.

Я собрал всю свою волю и молча вызывающе взглянул на него.

— Тогда я скажу тебе, кто ты, — ответил он, словно не замечая моего молчания.

— Ты жалкий щенок, вроде Бобби, с той лишь разницей, что он-то безобидный. А тебя укусила бешеная собака из Браунау[3]. Людей твоего типа надо держать за толстой железной решеткой. Я говорю тебе это только в надежде, что ты еще образумишься. Если этого не случится, то в один прекрасный день ты сбесишься, и тогда люди соберутся и прикончат тебя.

Никогда еще не слышал я в лагере таких дерзких слов. Я смотрел на высохшую шею Мюллера. Как безрассудно рисковал он своей головой! Через месяц, самое большее — полтора наши войска займут Францию. Все это я ему и выложил.

— Вот, значит, что ты за фрукт! Ну что ж, доноси, если тебе хочется. Жестянкой Ябовского ты, небось, не брезгуешь — жрешь из нее в охотку!

Этот злобный попрек привел меня в тихое бешенство. Полный тупого отчаяния, я уставился в одну точку. В дощатой стене была дырка, сквозь нее я видел кружочек моря — частицу зыблющейся синей глади с кипенно-белыми краями. Голубые и белые блики играли на полках, где были понаставлены жалкие предметы нашего туалета и… консервные банки. Во всех бараках устройство было одинаковое, в том числе и в еврейском. Я знал, что народу там немного. Теперь — по моим расчетам был третий час — их барак в отличие от нашего уже не так припекает солнце. «Большинство обитателей барака, должно быть, прохлаждается в тени позади строения», — подумал я. Это умозаключение заставило меня моментально вскочить на ноги. Как мог я до сих пор хлебать из одной банки с Ябовским?

Я вышел и окунулся в тишину дремлющего лагеря. Над всем — над скользящими волнами моря, над снежными вершинами Пиренеев, над раскаленными солнцем дюнами и над Томом, чистившим теперь «профессору» костюм, — расстилалось безоблачное небо. Ни единой птицы не парило в нем. Чтобы не проходить мимо старика, который наверняка все еще сидел у стены барака и смотрел на море, я должен был войти в барак через дверь, находившуюся против кухни.

Только я собрался туда идти, как меня подозвал «профессор».

— Как вам нравится наглость этого еврея — притащить с собой в лагерь щенка!

Я пожал плечами — Бобби был славный песик. Не ответив на воркотню «профессора», я снял рубашку и припустился легкой рысью.

Горячий ветер обвевал мое тело; я купался в сверкающем море зноя. Протрусив мимо кухни, я очутился у цели. Обе двери были открыты настежь. Когда я входил, сердце у меня колотилось. Что, если я попадусь? Собравшись с духом, я огляделся. Как я и предполагал, барак был пуст. Подобно всем баракам в лагере, он казался нагромождением подпорок и балок. Он напоминал чердак, поставленный прямо на песок. Окна отсутствовали. Мне показалось, что я не выходил из своего барака: здесь так же господствовал над всеми запахами смолистый дух источающего сок дерева. В правом углу я увидел полку с жестянками.