Владимир Матвеич обернулся, услышав знакомый ему голос. Чиновник военного министерства был его товарищ по училищу. Увидев Владимира Матвеича, он протянул ему руку и сказал:

- Здравствуй, мон шер! как кончишь кадриль, приходи вниз. Мы будем внизу; затянемся, - после затяжки как-то лучше.

Окончив первую фигуру, герой наш обратился к своей даме:

- Вы любите танцевать?

- Очень-с. А вы?

- И я люблю.

После второй фигуры он заговорил с нею снова:

- Здесь очень жарко.

- Очень-с.

После третьей он спросил у нее:

- Вы часто ездите в театр?

- Нет-с, но я очень люблю театр: это лучше всякого удовольствия, даже лучше танцев. А вы любите?

- Люблю-с.

Между тем хозяин дома, vis-a-vis Владимира Матвеича, мастерски выделывал па, острил, любезничал; пот лился с него градом. Дамы, глядя на него, от души смеялись; девицы скромно улыбались, закусив нижнюю губу; одна только Анна

Львовна смотрела на него саркастически. Когда же дело дошло до соло, тогда и все прочие гости, игравшие в других комнатах в бостончик и в вистик и услышавшие о подвигах Николая Петровича, с картами в руках изо всех дверей высыпали глядеть на него. Несмотря на сильное утомление, он очень искусно выставил правую ногу вперед и немножко поболтал ею, потом обернулся кругом, стоя на одном месте, - и пустился на середину круга. На середине он снова поболтал правою ногою и прискакнул; но скачок был не совсем удачен, потому что он почувствовал сильную боль в ногах и застонал; однако сила воли победила эту боль; он не хотел уронить себя в глазах такого многочисленного собрания и, приободрившись, грациозно протянул руку своей даме… Все старички, смеясь, захлопали в ладоши.

- Браво! Браво! - раздалось со всех сторон.

После Николая Петровича настала очередь Владимира Матвеича. Еще зрители не разошлись и продолжали любоваться танцующими, Владимир Матвеич с небольшим батистовым платочком в руке, чуть-чуть нагнув голову на левую сторону, мастерски скользнул по лакированному полу, взяв немного вправо, и сделал антраша, так, что завитки на голове его пришли в движение.

Сердце матери забилось от удовольствия, а у Матвея Егорыча захлопали оба глаза.

- Мило танцует, - заметило несколько дам почти в один голос.

Соло, протанцованное Владимиром Матвеичем, сделало такое сильное впечатление на всех дам, что он получил в этот вечер восемь приглашений.

Восхищенный своими успехами, он сошел вниз, в комнату, где курили и куда приглашал его чиновник военного министерства. Но, отворив дверь в эту комнату, он невольно отшатнулся и закашлялся. Табачный дым волнами ходил в небольшом четвероугольном пространстве, и в этих волнах мерцал слабый огонек нагоревшей, засыпанной табаком свечи, мелькали какие-то лица и раздавался нестройный, оглушительный говор курящих.

Вдруг чья-то рука с красным обшлагом протянулась к Владимиру Матвеичу из облаков дыма и втащила его в комнату. Эта рука принадлежала уже известному читателям чиновнику военного министерства.

Минуты через три герой наш начал понемногу приглядываться и открыл в этом чаду многих своих знакомых и между прочими одного Измайловского офицера. Он подсел к последнему. Предметом разговора был Александрийский театр. Инженерный офицер, которому хотелось затянуться и у которого новые эполеты были сняты для того, чтоб они не закоптились от дыма, волочился за одной актрисой без речей, поэтому знал в подробности все закулисные тайны этого театра и рассказывал различные занимательные театральные анекдоты. Но более всех занимал общество, заключенное в этой табачной атмосфере, один штатский небольшого роста, очень худощавый, белокурый, с маленькими серыми глазками. Только что он разинет рот, тотчас замолчат и начнут слушать со вниманием. Казалось, все находившееся тут общество, не выключая и двух офицеров, Измайловского и инженерного, питало к этому господину особенное уважение и беспрекословно верило всем его рассказам. Он говорил о разных предметах: о том, что капельдинеры во всех театрах знают его имя и отчество, что он знаком со всеми актерами, что актеры после спектакля потчуют его ужином в "Фениксе", потому что боятся его, а актрисы беспрестанно приглашают его к себе; что он все читает иностранные книги, а русских не читает; что он пишет статью, в которой уничтожит одного актера, и водевиль, в котором уничтожит одного сочинителя…

- Скажите, кто же это такой? - шепотом спросил Владимир Матвеич, пораженный такими речами, у своего соседа, измайловского офицера.

- Будто вы не знаете его? - возразил измайловский офицер.

Владимир Матвеич смешался и покраснел.

- Нет-с, не знаю.

- Это Зет-Зет…

- Тот, что в газете-то, братец, пишет! Это тот самый! - заметил чиновник военного министерства.

- Неужели?

У героя нашего стукнуло сердце. Он в первый раз находился в присутствии такой особы; ему очень любопытно было посмотреть, как ведут себя сочинители в обществе, как говорят они, нет ли у них на лицах чего-нибудь особенного, - и он начал внимательно рассматривать господина Зет-Зета.

- Хотите, я вас познакомлю с ним? - спросил у Владимира Матвеича измайловский офицер.

- Мне… мне бы очень приятно.

- Петр Васильевич, - сказал измайловский офицер, обращаясь к Зет-Зету, - вот г. Завьялов желает с вами познакомиться.

Владимир Матвеич встал со своего стула и начал раскланиваться.

Зет-Зет взял его за руку и произнес скороговоркою:

- Очень рад. Милости прошу ко мне: я живу на Лиговке, в доме Михеева, N№ 2345.

Потом он начал рассказывать с эффектом и с жестами сюжет своей новой большой драмы с куплетами под заглавием "Давид Теньер, или Фламандские нравы".

- Те водевили, которые написаны мною, - говорил Зет-Зет, - это так, мелочь, маленькие штучки, - а это уж вещь обделанная, обработанная: в моих водевилях только эскизы, очерки, а это уж драма, тут создание. Известно, что Теньер в молодости своей был только подражателем и подражал всем, не только фламандским, но итальянским живописцам, - впоследствии же удалился в деревню, долго изучал природу и деревенскую жизнь и потом уже сделался великим творцом и обессмертил свое имя. Это, вот видите ли, один только сухой факт из его жизни, а остальное все я добавил воображением - и это мне очень, очень удалось.

"У, как говорит!" - подумал Владимир Матвеич.

- В первом акте я представил Теньера, списывающего копии с Тинторетто и

Рубенса: он живет совершенно обеспеченный и, по-видимому, счастливый, но гений его не дает ему покоя: он мучится, сам не зная отчего, худеет, бледнеет… уж если человек болен душевно, то, заметьте, непременно и лицо его изменяется. К нему приходит заказывать один вельможа копию: он берется окончить ее в два дня; но душевная болезнь его в эти дни увеличивается, и он не может приняться за кисть. На третий день вельможа является за картиной, узнает, что Теньер еще не начинал заказанной ему копии, кричит, сердится. Теньер говорит: "Так ждите же здесь, копия ваша через час будет готова!" - и с диким вдохновением схватывает кисть. Изумленный вельможа остается. Ровно через час копия, не уступающая оригиналу, готова. Вельможа осыпает Теньера похвалами и золотом и хочет взять копию, но Теньер в бешенстве выхватывает ее у него из рук, режет ножом и с диким хохотом выбегает из мастерской. Этим я кончил первый акт.

- Черт знает, как это должно быть хорошо на сцене! - закричал инженерный офицер.

- Во втором акте, - продолжал Зет-Зет, - Теньер уже в деревне… Тут представлена картина фламандской жизни, - для этой сцены я много изучал, рылся в книгах…

- Рылся в книгах! Все это вздор! - вдруг раздался пронзительный голос, - да наплевать и на книги-то ваши, когда тут дело идет о танцах… Господа кавалеры! этак-то вы оставляете дам?.. Славно! ну, что вы тут расселись слушать этого молодца?.. а вот я велю запереть эту комнату, что тогда скажете? Затянулся да и марш наверх… Уж эти мне сочинители! мало им того, что обирают с нас деньги за книги, нет, еще слушай их… Петр Васильевич, дайте-ка мне вашу руку; ну, теперь налево кругом, да наверх, - проповедуйте там о вашей учености старухам…