День пронизан золотым солнечным светом, течет медлительно, весомо; так стекает мед, когда наклоняют соты над фарфоровой касой.

Мы с дедом на пасеке.

Ульи, на высоких ножках, яркие, словно кукольные домики, разбежались по пологому склону. Муйдин-бобо, откинув сетку, делает записи в своем журнале. Я взираю вдаль, уплетая мед со свежей лепешкой.

Даль и близь — тут все горы. Гряда за грядой, они уходят далекодалеко, сливаются с облаками. Предгорья — адыры уже выгорели, только в узких лощинах кое-где темнеет курчавая зелень. На дальних вершинах просверкивают полоски вечных снегов. На горы нельзя насмотреться…

— Дедушка, хорошо тут жить? О чем вы думаете, глядя на горы?

Муйдин-бобо косится неодобрительно: надо же, два вопроса сразу!

Глаза у него необыкновенные — точно глубины в Гальвасае, где вода кажется черной, как тушь, а приглядишься — все видно, до самого дна. Он подпирает подбородок своим посохом из железного дерева-ургая, отвечает неторопливо:

— Горы — мои собеседники, они словно говорят: «Вот мы храним снега, чтобы летом дать влагу полям, чтобы напоить людей и животных, а что ты делаешь, человек?». Они правы. Не для пустяков мы приходим в этот мир. Мы должны трудиться, и не ради себя только, а для других. Взять жену мою — как приехал ты, словно молодость к ней вернулась! Косами своими готова двор подмести, шурпу сварить в пригоршне! А я кто? Я пчеловод! Много занятий перепробовал в жизни, но это больше всего мне пришлось по душе. Не зря говорится: «Одна пчела дороже тысячи мух». Мед — пища благословенная, лекарство от семи недугов. Он несет людям здоровье и долголетие.

Дедушка расположен рассказывать, я — слушать. Он говорит о травах, цветение которых дает жизнь пчелам. Закрыв глаза, я представляю себе…

…как сбегают снега с нагретых солнцем склонов, оставляя на черных проталинах белые крылышки подснежника — бойчечака.

…как, словно низовой пожар, разбегается по холмам и оврагам багряно-огненно-алый расцвет тюльпанов.

…как подставляет апрельским ливням свои голубые кувшинчики колокольчик — кулькуватча.

…как в мае, обгоняя все травы в росте, подымает желтые зонтики сассык-курай, а шиповник делается похож на дастархан, щедро уставленный розовыми и желтыми блюдами, — пожалуйте, отведайте, матушки-пчелы!

…как в жаркий июльский полдень запах газельей травы — киик-ут, подымаясь с потоком нагретого воздуха, кружит голову, одурманивает, резкий и сильный.

Красивы названия трав: зорок глаз у народа, различавшего их и дарившего имена! «Кузи-кулак» — широкие, мягко свисающие листья этого растения, в самом деле, точно ухо ягненка. А у белой горной мальвы нежное, как у девочки, имя «гульхайри»…

И все запахи этих трав сливаются в аромате меда, вся сила, подаренная им солнцем, переливается в его золотистые капли…

Морщины на лбу деда обозначаются резче: теперь он рассказывает о своих врагах: злой птице-щуре, пожирателе пчел, о медведе-шатуне, что повадился в какую-то зиму ходить на пасеку… Выкапывал из-под снега ульи, ронял их, поморозил три пчелиных семьи…

И, прерывая сам себя, дед указывает мне на невзрачный кустик, который в луче солнца вдруг начинает искриться, словно осыпанный бисером.

— Это трава — саган, погляди, Саиджан: у нее открытые нектарники. Это капельки будущего меда блестят…

Устав рассказывать, дедушка обращается ко мне:

— А ты, Саиджан? Какое дело на земле хочешь избрать ты для себя?

— Хочется стать геологом, дедушка.

— Геологи? Это те, что ищут газ под землей, чтобы потом провести его в дома и в хлопковые сушилки?

— Геологи ищут не только газ: нефть, руду, всякие полезные ископаемые.

— Что ж, пусть сбудутся твои желания! Земля — золота сундук, пусть он тебе откроется, Саиджан! — заключает разговор Муйдин-бобо.

Удивительное создание — человек: устает даже от отдыха! Не хочу больше растворяться в блаженстве, слушая, как мурлычет Гальвасай, точно сонная кошка. Хочу подняться туда, где он ведет себя, как нормальная горная речка: с рычанием протискивается среди валунов или, подобно белогривому коню, водопадом прыгает с трехметровой скалы.

Горы манят меня. В конце концов, что такое моя мечта — геология? В старину ее называли «горное дело»…

Родные примечают мои стремления и не одобряют их. Дедушка хмуро поглядывает из-под навеса бровей:

— Ты еще не окреп, Саиджан. И здешних мест не знаешь. Горная тропа ведет того, кто с ней знаком, чужого — обманет, ускользнет от него…

Я слушаю, киваю головой и все-таки совершаю разведочную прогулку. Не совсем в горы, а туда, где, по словам дедушки, расположились пасеки других пчеловодов.

Пройдя полдороги, вспоминаю: пчелы не любят чужих. Как бы не закусали…

Оставив тропу, ведущую к пасеке, шагаю напрямик. Луг под моими ногами словно курится легким дымком: это взлетают вспугнутые сиреневые мотыльки… Травы становятся все выше — по колено, по пояс, некоторые — в мой рост. Холодные жемчужины бутонов касаются моего лица. Сплетения листьев и стеблей все гуще, ноги попадают в зеленые силки, свитые вьюнами…

Чихая от цветочной пыльцы, в зазеленившейся рубашке, потихоньку поминая шайтана, стал я продираться сквозь чащу трав обратно к тропе. Вскоре услышал: мягко чавкают копыта. Оглянулся — всадник. Нет, всадница!

Я ее не видел прежде, хотя думал, что познакомился уже со всем кишлаком. Такую не забыл бы — приметная!

Не молода, но до старости еще далеко. Синеватые стрелы бровей, из-под платка чуть видны черные полукружья волос. Смуглое лицо красиво, замкнуто. Губы сжаты так, что кажутся одной чертой.

Когда всадница поравнялась со мной, я, помня о сельских обычаях, рассыпался в приветствиях. Здесь ведь здороваются с каждым, знакомым и незнакомым.

Глухая, что ли, эта женщина? Если и не слышит, то видит же мою руку, прижатую к груди, шевелящиеся губы!

Скользнув по мне взглядом с таким же равнодушием, с каким люди смотрят на суету насекомых, от которых нет ни пользы, ни вреда, всадница проезжает, безмолвная, не повернув головы.

Я вижу ее прямую, гордую посадку. Вижу, как помахивает сивым хвостом ее лошадь, как ширач-эремурус, высоченный, выше лошадиной холки, помахивает ей вслед розово-пенной, пышной кистью цветов.

Ничего не понимаю. Странная какая женщина — не поздороваться с приезжим!

Решаю при случае расспросить о ней родню.

Вечером, когда собирались ужинать, я и спросил.

Удивительно: Муйдин-бобо, который знает все о каждом из гальвасайцев, как будто растерялся, услышав мой вопрос.

Встал, покряхтывая, взял длинную палку с развилкой на конце и начал поправлять свесившиеся с опоры плети винограда, — не такое уж срочное дело!

Я смиренно помогал ему, поглядывая выжидательно. Наконец дедушка разомкнул уста, чтобы бросить досадливо:

— Что бы ни сказал я об этой злосчастной, будет оспорено! Спроси у бабки своей: о женщине лучше расскажет женщина!

Бабушка, которая склонилась над казаном, помешивая булькающую шурпу, немедленно распрямилась и воинственно махнула поварешкой:

— Да, расскажу! Мне бояться нечего!

— Несправедлива ты к ней, Фарагат! — вздохнул дедушка. — Сколько уж лет человек честно трудится, ни в чем плохом не примечен. Если что и было прежде, прошедшему — прощение, так ведь?

— Черная кошма от стирки не побелеет! — бабушка, видно, закипает не хуже, чем ее шурпа. А я-то думал, что ее уста способны рассыпать только ласковые «ургилай, айналай!»

— Не по-соседски живете. Подружились бы…

По тону дедушки чувствуется, словно бы он и сам сомневается в истинности своих слов. А вот бабушка еще прочней утверждается на прежней позиции:

— С огнем если подружишься, сам сгоришь!

Дедушка махнул рукой и, понурив голову, ушел в дом. Странно, даже в походке его выражались смущение и нерешительность. До сих пор я не замечал, чтобы глава семьи пасовал перед женой, впрочем, и разногласий между ними прежде не наблюдалось…