Его и еще нескольких раненых выносят к трофейной санитарной машине. В ней удобно устроены подвесные койки.

— На этой уже не будет трясти, значит, дорога не страшна, — подбадриваю Гришу. — Держись!

Мы прощаемся.

На улице стоят машины зенитчиков. Черные стволы крупнокалиберных пулеметов нацелены в небо. Возле пулеметов пританцовывают, чтобы согреться, бойцы.

В стороне стоит автомобиль с пятнисто-зеленой будкой вместо кузова.

Подхожу. Увидев старого знакомого — майора Быкова, докладываю, что прибыл наконец.

— Как это вы сюда забрались? — удивляется, поднимая на меня усталые глаза.

Говорю ему, что сопровождал тяжело раненного Грищенко. Рассказываю о вчерашнем случае, о том, как добрался сюда с раненым.

— А по дороге, увидев вашу машину, решил зайти, ведь вы приказывали.

— Немного не вовремя, да уж если зашли… — Потом обращается к лейтенанту, чтобы тот подал аттестационные материалы. Держа в руках папку с бумагами, говорит: — Есть такая мысль, чтобы вас, товарищ Стародуб, аттестовать на младшего лейтенанта.

Я удивлен: чего-чего, а этого никак не ожидал.

— Я же недостаточно подготовлен, товарищ майор. Люди кончают специальные училища. А я……

— Ничего, — говорит Быков. — Вы имеете среднее образование, немалый боевой опыт. Надо будет хорошенько выучить устав, разобраться в оружии, что имеется в батальоне. А пока что надо заполнить анкету и написать автобиографию.

— Так писать же некогда.

Взглянув на часы с черным циферблатом, майор говорит:

— К сожалению, это верно. Сейчас двинемся.

— Разрешите тогда идти.

— Хорошо. Идите. А уж где-нибудь в Каменец-Подольском, если будет время, я вас вызову.

В приподнятом настроении выбегаю из помещения. Колонна уже в сборе. Спешу к танкам, выстраивающимся впереди колонны. Усаживаюсь на жалюзи.

Десантник свое место знает.

Петр Чопик редко предается воспоминаниям: деятельным натурам некогда этим заниматься, да и времени на это воинским уставом не предусмотрено.

Но как-то после длительного тяжелого марша, когда мы попадали в березняке на пожухлые, влажные листья, Петр сказал:

— Вот так, Юра, всегда: как только попада́ю в лес, сразу же вспоминаю село. Меня, еще маленького, несколько раз отвозили туда на лето к бабушке. Леса там, под Одессой, нет. Но у бабушки был старый запущенный сад с густыми зарослями вишняка. Мне тогда он казался лесом. Густой такой, что и света не видно. Даже сердце замирало в ожидании какого-то чуда.

В вишеннике уныло темнел дуплистый пень. Мне казалось, что в том дупле водятся черти… Я его побаивался. После очередной потасовки с соседским мальчиком Санькой — мы с ним частенько дрались — я ходил насупленный, злой и просил бабушку отправить меня домой, в Одессу. Тогда она рассказала мне простую народную мудрость о том, что добро люди сеют, а зло — само прорастает, как бурьян. «Так и ты, сынок, никогда не держи зла в душе, а то тебя будут люди сторониться, да и душа от этого почернеет, станет трухлявой…» Слушая бабушку, я представлял душу, в которой прорастает добро зеленым нарядным деревцем. Таких в саду было много. А душа, в которой гнездилось зло, представлялась мне кряжистым, дуплистым пнем… Когда по нему, бывало, стукнешь носком ботинка или ударишь палкой, с него сыплется рыжевато-серая труха, а в нос бьет застоявшаяся плесень.

Я возненавидел тот пенек. Боялся, чтобы моя душа не стала похожа на него. Издалека обходил его… А потом отважился: вооружился заступом и колуном, два дня провозился. Помогал мне Санька. Выкорчевали, изрубили на щепки и сожгли…

Я говорил себе тогда, да и теперь говорю: «Петр, бойся трухлявого пенька в груди! Не будь равнодушным к чужому горю, к чужой беде… Поставь себя на место нуждающегося в помощи, пойми его и постарайся помочь…»

Мне вспомнился этот рассказ Петра позже, при необычных обстоятельствах.

Только что командир батальона автоматчиков гвардии капитан Походько дал Петру Чопику трое суток ареста за его щедрую «помощь нуждающемуся»…

А я, глядя на Петра, думаю о его очень неровной, какой-то ухабистой фронтовой дороге — то взлеты, то падения… Или не везет ему, или он слишком неуравновешенный по натуре. Капа, кажется, удерживала его от необдуманных поступков, и после ее гибели он словно потерял равновесие…

В начале марта сорок четвертого года войска 1-го Украинского фронта, прорвав вражескую оборону в районе Шепетовки — Любар, развернули стремительное наступление в южном направлении. Надо было отрезать путь к отходу немецкой армии «Юг», окружить противника. Кроме того, перекрыть железную дорогу Одесса — Львов — один из основных путей передвижения войск противника на Правобережной Украине.

Немецкое командование, поняв, какая угроза нависла над его войсками, бросило сюда танки и пехоту для контрудара.

Наша бригада должна была сдерживать бешеный натиск противника, который рвался из района Винница — Проскуров на выручку окруженному гарнизону Тернополя.

Была непролазная грязь. Если наши «тридцатьчетверки», хотя и медленно, все же могли продвигаться по грунтовым дорогам, оставляя приглаженный днищем след, то немецкие танки, как только съезжали с шоссе, сразу же застревали. А уж о колесном транспорте нечего и говорить.

Мы спешились где-то неподалеку от Подволочиска. А дальше дорога лежала на восток. Минуя окутанный горьким дымом пожарищ Волочиск, перешли по льду Збруч. По его левому берегу пошли на юг.

— Это здесь до сентября тридцать девятого года проходила наша государственная граница, — отзывается Николай. Губа, — на той стороне реки уже властвовал пан пилсудчик…

— Было их, охотников до чужой земли, и до субчика-пилсудчика, и после, — говорит Петр Чопик. — Вспомни историю. Кто только не зарился на нашу землю… А мы выстояли…

— Ложись! — короткая и тревожная команда прозвучала почти одновременно с раскатистой очередью из пулемета. Эта очередь была такой внезапной, что трудно было сразу и сообразить, откуда стреляли.

Мы падаем, автоматы наготове.

— Рассредоточиться! Противник слева и впереди! — выкрикивает комроты Байрачный.

— Где он, черт, засел, когда вокруг голая равнина? — удивляется старшина Гаршин, вытирая рукавом грязь с веснушчатого лица.

Пулемет, на миг захлебнувшись, снова застрочил где-то впереди. Пули свистят то над самой головой, то уходят вправо и влево.

— Веером, гадина, сыплет смерть, веером! — не успокаивается Гаршин. — Ничего, и не в таких переделках бывали!..

От берега, тяжело дыша, ползет группа автоматчиков: тянут окровавленного бойца. Это из головного дозора. От них узнаем, что там, впереди, стоит хорошо замаскированный дот. Возможно, наш, построенный еще до тридцать девятого года, когда по Збручу проходила государственная граница. Уцелел. А может быть, фрицы отремонтировали.

— Кто бы подумал, что из нашего дота да по нам будут бить! — удивляется чернявый молодой боец.

— Это не так удивительно, как обидно, — говорит Николай Губа. — Обидно потому, что фашисты в этом доте, а не мы…

Лежит весь батальон, прижатый огнем к прихваченной мартовским заморозцем земле. И нечем заткнуть тому пулемету глотку: пушки по бездорожью не смогли пройти. Из батальонного миномета сколько ни били по доту — безрезультатно: у него толстючие железобетонные стены и такое же крепкое, чуть округлое, как лепешка, покрытие. По нему даже болванкой не ударишь — срикошетит.

Комбат Походько созывает командиров подразделений. Его командный пункт за обрывистым берегом у самой реки. Ползем к нему по-пластунски. Располагаемся кру́гом. Советуемся. Кто-то предлагает отойти назад. Но там крутой волной поднимается рыжий холм. Пули, пролетев над нашими головами, косят на том холме прошлогодний бурьян. Через него не проползти…

Перебраться на другой берег речки тоже невозможно: она простреливается противником. Наступать левее реки, прямо на восток, где синеет рощица, в обход дота, тоже рискованно: боковую охрану уже обстреляли. До рощи около семисот метров, если не больше. Пока доберешься по открытому полю, сто раз успеют убить…