Комбат принимает решение закрепиться, он приказывает окопаться. Второй роте — она была во главе колонны — фронтом к роще. Начинаем окапываться. На глубине тридцати — сорока сантиметров земля мерзлая, твердая как кость.

— Наверное, осенью лили хорошие дожди, — замечает Губа, — сухой грунт таким твердым не будет.

Мой сосед справа поднимается на колени, чтобы поразмашистее ударить лопатой, и падает с ней в неглубокий, как корыто, окопчик. Ни стона, ни вздоха. Над правой бровью — темная дырочка. От нее след крови вдоль брови к уху.

— Из новеньких? — спрашиваю у старшины Гаршина.

Тот кивает головой.

— Если в первом бою не убило, кое-чему научишься… А этот парень еще и настоящего боя не видел…

С правого фланга, ближе к доту, ползут раненые. Спрашивают, где сестра. Лейтенант Байрачный, повернувшись ко мне, спрашивает:

— Стародуб, почему не был на совещании? Или это тебя не касается?

— Созывали же командиров, а я только помкомвзвода.

— Пока командир в медсанбате, ты за него. И все обязанности взводного должен выполнять. Это приказ, больше не буду напоминать! — Байрачный после боевого крещения, кажется, еще больше возмужал. Стал более требовательным — и к себе, и к подчиненным.

— До чего же там договорились?

— Окопаться — чтобы не было напрасных потерь. Если не подоспеют танки, чтобы ударить прямой наводкой по амбразурам, будем ждать ночи. Тогда обойдем дот…

— Они осветят ракетами местность, и никакая темнота нас не прикроет, — вмешивается в разговор старшина Гаршин. — А на танки рассчитывать нечего: они далеко, да и переправы нету. Нужно штурмовать дот и забросать его гранатами.

— Уже было, — косит глазом на старшину Байрачный. — Ребята из головного дозора говорят: ближе, чем на полторы сотни метров к нему не подступишься. Даже траву посекли из пулеметов. Наших там четверо лежат, к ним никак не добраться…

— Сейчас одиннадцатый. До ночи восемь, почти девять часов. На мерзлом грунте без движения застынем, — говорю я.

Байрачный молчит и комично, как школьник, рукавом шинели вытирает нос. Вздыхает:

— Что ж, нужно окапываться глубже, там посуше землица.

С берега доносится уханье, будто кто-то рубит льдину. Затихает оно лишь тогда, когда строчит пулемет. И вдруг голос Пети Чопика:

— Взяли дружнее! Еще раз! — слышно шарканье, напряженное посапывание. — Теперь мы ему покажем, где раки зимуют, кисельная его душа.

Чопик подполз к ячейке Байрачного. Тому понравился замысел Чопика: под прикрытием толстого бревна, которое они втроем будут катить впереди себя, подобраться к доту.

— Не прозевайте момент, — добавил, — когда можно будет бросать по амбразуре гранаты. Уверен, что с заданием справитесь…

На этот раз голос Чопика за моей спиной:

— Постараемся.

Трое — Петя Чопик, Володя Червяков и сержант Вичканов — катят толстенное бревно, за ним легко спрятаться.

— Решили укатать прошлогоднюю траву? — посмеивается Губа.

— Помолчи, олух, — сверкает Чопик веселыми глазами. — Соображать надо. Пусть фриц из своего гнезда достанет нас через такую заслонку.

— Долгонько же хлопцам ползком придется подбираться к немчуре, — кто-то бросил им вслед.

— Ничего, докатят, только бы не подорвались на мине, — добавляет другой. — Какой же хитрющий немец, а Чопик, видишь, перехитрил. Башковитый!

Чопик приладил на спину ручной пулемет, его сосед — здоровяк Вичканов — туго затянул лямки вещевого мешка с гранатами.

Володя Червяков засунул за пояс малую лопатку и взял в руки большую саперную про запас.

— На всякий случай, — немного смущаясь, сказал он командиру роты. — Может быть, придется и окапываться.

Бревно закрывает ребятам обзор, и чтобы не сбиться, наметили ориентиры: правый крутой обрыв берега на той стороне реки, левый — рощица, что виднеется за дотом, который своим пулеметным огнем мешает нашему продвижению вперед.

Как управлять и тормозить бревном — тоже придумали. Вбили на торцах по центру уральские ножи по самую ручку.

Нашлись еще желающие пристать к этой тройке, но Байрачный не позволил:

— Они и сами управятся, если доберутся…

Бревно сначала покатилось потихоньку и неуверенно, будто нащупывало себе дорогу, а потом ровнее — ребята приловчились.

Пулемет не утихал.

Мы, затаив дыхание, следим за этим необычным «панцирем», волнуясь за смельчаков и радуясь тому, что они подбираются все ближе к доту.

Теперь пули в зоне, защищенной бревном, почти не страшны.

Байрачный, на миг оторвав глаза от бинокля, сердито приказывает:

— Не тратьте даром время, окапывайтесь глубже! — лицо его помрачнело, взгляд черных глаз тревожный, выжидающий.

«Что он заметил? Неужели что-то стряслось с ребятами?» — поглядываю туда, в сторону ориентиров.

Бревно остановилось.

— Окапываются, — сокрушенно качает головой Губа, — значит, дело табак…

В басовитую ругань немецкого пулемета «МГ» вплетаются короткие очереди нашего ручного.

Немцы в доте, очевидно поняв, что пулеметным огнем ничего не добьешься, решили ударить по смельчакам с фланга.

Фашисты выбрались замаскированным ходом из дота на берег речки. Они притаились, выжидая, пока наши не поравняются с ними. Петя, время от времени поглядывая на свой ориентир, на рыжий крутой обрыв на той стороне речки, заприметил, как между кустиков прошлогодней полыни что-то тускло блеснуло — раз, другой. «Каска! — промелькнуло в голове. — Хотят ударить нам в спину». Остановил бревно, немного развернул его и, схватив лопату, стал нагребать бруствер.

За бруствером с ручным пулеметом залег сам Чопик. Он и ручным владел так же виртуозно, как своим старым «максимом».

— Катите быстрее, — приказал Вичканову и Червякову, — а я этим субчикам, кисельная их душа, не дам и головы поднять. — Бревно двинулось. Над берегом, где засели немцы, вынырнули две фигуры. Чопик дал по ним длинную очередь. Послышался отчаянный вопль. Через мгновение фашисты ответили огнем. Пули ложились в грязь рядом с нами.

«Буль-буль-буль» — будто из узенького горлышка бутылки булькает вода.

«Гут, гут, гут» — хвалит себя по-немецки вражеский пулемет.

— Не очень и «гут», если я еще живой, гады вшивые, — ругается Чопик. — Вот я вам покажу, что такое «гут», сразу же «карашо» вспомните! — стиснул до боли зубы, чтобы сдержать ту азартную дрожь, которая рождается в момент боя.

Петр снимает шапку, надевает ее на лопату и поднимает все выше и выше подальше от себя. Теперь ее видно немцам. Резанули по шапке, и она скатилась с бруствера. Послышалась одобрительные возгласы. Петр выжидает.

Вдруг на кромке берега замелькали серо-зеленые бугорки. Видно, немцы переставляли пулемет. Петр с такой злостью нажал на спусковой крючок, что пальцы его рук побелели. Даже чуть приподнялся, чтобы достать огнем тех, что прячутся. Скорее почувствовал, чем понял, что не промазал. Свистнул ребятам, мол, прикройте, и пригибаясь рванулся к берегу Збруча. Достигнув обрыва, увидел, что поторопился, но возвращаться было поздно. Трое — убиты. А двое — живы. Один, склонившись над раненым, перевязывал ему голову. Петр, съезжая по скользкому склону, крикнул:

— Хенде хох! Ауфштее!

Немец бросил бинт и потянулся рукой к автомату. Чопик, размахнувшись, ударил его по каске тяжелым пулеметным прикладом. Занес приклад и над унтером. Но унтер, дрожа от страха, поднял руки.

— Ауфштее! Шнель, шнель! — гневно крикнул Чопик, с презрением глядя на перепуганного унтера. Толстые жирные губы напоминали сосиски. — Вставай, говорю, да веди к своим. Быстрей, быстрей! — Чопик толкнул унтера сапогом в широкий зад. — Каждая секунда дорога.

Тот, покряхтывая, поднялся. Хотел что-то сказать, глядя на трупы своих солдат. Затем махнул рукой — что будет, то и будет — и потрусил берегом к доту.

Со стороны реки дот был наполовину разрушен: торчала разъеденная ржавчиной арматура; толстые глыбы бетона лежали тяжелой бесформенной массой.

За одной из таких глыб кто-то затаился.