На лицах присутствующих — сдержанные, выжидающие усмешки: ну, мол, сейчас увидим, с кого и что причитается…

— Безусловно, безусловно! — повысил голос комбат. — Вы свободны, — бросил офицерам, — а вы, товарищ старший сержант Чопик, пойдемте в штаб за «причитающимся».

Как там и чем угощал Петра комбат, какой между ними состоялся разговор, мы до сих пор не знаем. Очевидно, Петру не очень приятно об этом вспоминать. Выскочил он из штаба, сияет, как медный надраенный котелок. Влажным платком вытирал мокрое лицо и шею, а из-под отворотов шинели белыми клубами валил пар. Идя к своим пулеметчикам, время от времени удивленно пожимал плечами: «И откуда ему известно о моем блокнотике, где записаны дни рождения сержантов и рядовых?.. Откуда он знает о моих поздравлениях и чарочке-складалочке?»

С тех пор Петр не только сам не нюхал, но и ввел «сухой закон» для всех пулеметчиков. Даже свою любимую чарочку-складалочку выбросил, хотя ребятам сказал, будто потерял.

А с начала марта, когда мы снова попали на передовую, «сухой закон» отменили.

— Даже сам нарком сто граммов дает. Тут уже никто не имеет права запретить, — заметил Петр. — Против наркома не попрешь.

Наркомовские наркомовскими, но снова Чопик нет-нет да и поздравит какого-нибудь именинника. Вот Губа и напомнил ему о «святцах».

Продвигаемся на юго-запад. Солнце слепит глаза — оно только-только миновало зенит. В луже тоже солнце, но на него можно смотреть не жмурясь. Шинели уже просохли, на них плоскими серыми корками держится заскорузлая грязь. Отрываем ее с ворсинками, а кажется — с тонкими кореньками.

— Приросла, чувствует родню, — чуть усмехается Губа и вдруг настораживается. — «Рама!» — выкрикивает громко и тревожно вместо команды: «Воздух!»

Она, серебристо поблескивая в щедрых лучах солнца, идет высоко, в южном направлении, пройдя над нами, развернулась и легла на обратный курс.

— Это плохое предзнаменование, — вздохнул Чопик.

— Засекла, подлая! — кто-то выругался. — Теперь жди «гостей», прилетят крестить.

— Шире шаг!

— Задним подтянуться!

— Следить за небом!

— Шире шаг! — покатились команды, перекрывая одна другую.

Оглядываюсь. Минометчики и пэтээровцы, которые до сих пор плелись в хвосте колонны, теперь небольшими группами идут напрямик по жирной, вязкой пашне. Вижу худощавого, немного сгорбленного сержанта Бородина. Он, держа за ремешок зеленый ящик с угломером, ступает как-то смешно, будто аист переставляя ноги. За ним, согнувшись под минометной трубой, плетется ефрейтор Власюков. Мне отсюда не видно его лица. Но я знаю, что оно покрыто потом. Мелкие капли сбегают даже на кончик пористого носа, и ефрейтор время от времени сдувает их, выставляя нижнюю губу.

«Кому бы ни пришлось в сорок пять с гаком переть такой самовар да еще по такой грязи, — думаю про себя, — у всякого гимнастерка взмокнет».

Комбат стоит на придорожном ковре прошлогодней пожухлой и прибитой к земле травы, счищает грязь с хромовых сапог блестящей, почти ровной, как рапира, трофейной саблей. Ординарец где-то подхватил. Гвардии капитан Походько не разлучается с ней. Служит она ему как посох. Старое (еще сорок первого) ранение в ногу нет-нет, а дает о себе знать.

Когда наш радист с тяжелой заплечной коробкой рации поравнялся с Походько, комбат пошел с ним рядом.

— Свяжись со штабом бригады, — бросил он радисту.

— «Рубин», «Рубин», «Рубин», — кричит тот в микрофон. — «Рубин». Я — «Десна», я — «Десна». Отзовитесь! «Рубин»! «Рубин»! Будь ты неладный, отзовись! — Радист поворачивает свое совсем мальчишеское лицо к комбату: — Не иначе как обедает. Уплетает борщ или кашу. Никакими позывными его тогда не оторвешь. Я Василия знаю…

— У голодной кумы хлеб на уме, — сказал комбат, посматривая на тоненькую с белым пушком шею радиста.

Наверное, ему, тридцатипятилетнему, закаленному волку, стало жаль этого худого проголодавшегося парня.

«А досталась ли ему хоть пара лепешек там, на хуторе? — постарался он вспомнить и не смог. — Что за чертовщина! — рассердился он на себя. — Или становлюсь забывчивым и невнимательным? Нет, капитан, ты не имеешь на это права. Должен знать своих подчиненных, чем они живут, чем дышат! Должен, иначе ты — плохой командир!»

А «Десна» все вызывала и никак не могла дозваться своего «Рубина».

Батальон, широко растянутый, приближался к рыжевато-серым холмам.

Эти холмы — изрезанные небольшими овражками, балочками, утыканные, хотя и не густо, кустами ивняка — давали надежду на то, что можно замаскироваться. Объявлен привал.

Сидим, стараемся отдышаться, курим. Переобуваются те, кому терли ноги мокрые или влажные портянки, и ни «юнкерсов», ни «фокке-вульфов» не видно. Губа даже развесил сушить портянки.

— Если не просохнут, то хоть проветрятся, — говорит. — Ноги для бойца — все. Если голова, — прищуривает глаз, — только лишняя мишень, то о ногах этого не скажешь. Даже нам, мотопехоте так называемой, и то, видите, как пригодились. А до Берлина еще ведь далеко, они еще не раз пригодятся…

Прошло уже, наверное, с полчаса, как исчезла «рама», а в небе тихо. Только порхают над нами синички, выискивая, чем поживиться на ветках ивняка, да в небе одиноко поет жаворонок.

Снова месим грязь, двигаясь на Скалат.

Как ни спешили, а пришли на место, когда уже стемнело. Но, кроме танкового подразделения, никого не застали. Ни наших артиллеристов, ни хозяйственников, ни медпункта. А самое неприятное, чего мы никак не ожидали, не было кухни. Кто-то сказал, что кухня в Гримайлове или под Великими Борками. Послышались негодующие крики и упреки в адрес помощника по хозяйственной части Жука.

— Приведите сюда Жука, пусть скажет, почему нас не кормят!

— Приведите, мы из него шашлык сделаем!

— Давай ужин! — требуют автоматчики из бокового дозора.

— Кончай шуметь! — прикрикнул Покрищак, осветив шеренгу карманным фонарем. — Командирам разместить свои подразделения на отдых здесь, в этом помещении, — блеснул фонарем на большой двухэтажный дом. — Ужин будет.

Не знаю, что он имел в виду, обещая. Может быть, просто хотел утихомирить растревоженный улей, а там, мол, посмотрим.

Комбат наконец, поговорив о чем-то с «Рубином» (к нам доносились чертыхания), собрал «продовольственный отряд» — тех, которые уже ходили ранее по домам на оставленном позади хуторе.

— Хоть опыт у вас и не ахти какой, но есть! — чувствовалось, он улыбается. — Вот вам и поручается организовать ужин. Ответственным назначаю старшего сержанта Чопика.

— Прежде всего, — сказал Чопик, когда остались одни «продармейцы», — мы должны узнать или разведать, что в этом поселке есть. А тогда уж возьмемся за дело.

…Идем к танкистам. Ведь они уже здесь «старожилы» — стоят вторые сутки. Рассказываем о своей беде.

— Мы бы помогли вам, — оглядывается их старшина, — только у нас — ни кухни, ни продовольствия. Нам привозили горячую еду в термосах на бронетранспортере. — Посмотрев вдоль погрузившейся в сумерки улицы, добавил уже с какой-то надеждой в голосе: — Вот он еще стоит, не ушел. Может быть, на нем и доберетесь к своим или хотя бы к нашим хозяйственникам. Те, думаю, выручат.

Петр, прихватив двух автоматчиков, бросился к бронетранспортеру, только и крикнул нам:

— Подождите здесь, мы не задержимся!

Танкисты угостили нас гречневой кашей, которой немного осталось в термосе, кольцом копченой колбасы, даже дали спирта.

На наше счастье, Чопик приехал не с пустыми руками…

— Ох и разжились, братцы, если бы вы только знали, — похвалился Петр. — Возвращаемся с трофейной кухней и этими вот ящиками макарон. Там танкисты Федорова разбили немецкую автоколонну. Вот там она еще догорает, — показал рукой, где виднелось зарево. — Но не вся. Две автоцистерны, которые плелись в конце колонны, уцелели. Мы сразу носом учуяли: что-то подозрительно пахнет. К ним: а там — спирт. Поналивали куда только можно, даже кухню заполнили и — вот притащили… Теперь надо ее опорожнить и начать готовить ужин. Люди изголодались…