Чопик был слишком возбужден, говорлив — видно, уже попробовал трофейного.

Я не стал дожидаться, пока сварят макароны, ведь подзаправился у танкистов. Теперь одолевал сон, ну и «завалился, на боковую», как говорит Губа.

Но заснуть мне не дали.

В одиннадцатом часу или позднее командира батальона, замполита, зампостроя и начальника штаба вызвали к комбригу на совещание. Когда они уже садились в присланный за ними «виллис», лейтенант Покрищак поднял меня:

— Тебе, Стародуб, тоже придется ехать с нами в штаб бригады. Начальник строевого отдела, майор Быков, вызывает.

— Нечего ему делать среди ночи: сам не спит и людям не дает, — ворчу я.

— Садись без лишних разговоров.

Штаб бригады располагался в старом каменном здании.

— Третий день вызываю вас и не могу дозваться, — укоризненно смотрит на меня майор Быков. — Боитесь, что с присвоением офицерского звания ляжет на вас большая ответственность за жизнь подчиненных… Да, ляжет. Офицер обязан отвечать за каждого воина, судьбу которого ему доверили… Надеюсь, вы это понимаете, ведь вы уже длительное время выполняете обязанности командира взвода…

Я ответил, что понимаю, но меня, мол, смущает то, что я не кончал военного училища…

— Нам это известно, — обрывает меня. — Поэтому вам надо хорошо изучить устав и наставления. По ним придется сдавать зачеты… — А тем временем протянул анкету и лист белой бумаги. — Ответы на анкетные вопросы должны быть четкими, конкретными, написаны разборчивым почерком. Автобиографию пишите тщательно с указанием дат, но без лишних подробностей.

Я наклонился над столом. «Молния»-гильза стоит совсем близко. Ее тепло согревает мое лицо и левое ухо. Чувствую запах солярки и копоти. И мне уже кажется, что я не за столом, а на теплых жалюзи танка. Он покачивается, укачивает, и ты проваливаешься в сон, как в теплую купель.

Двери скрипнули, я вздрогнул. Испуганно моргаю глазами: на первой же странице анкеты — жирная фиолетовая клякса. Это ручка выскользнула из пальцев, когда я незаметно задремал, клякса на анкете — это уже не годится. Беру другой бланк. Предусмотрительный майор дал мне их несколько штук. Но теперь в мою душу вкрадывается сомнение: смогу ли я стать настоящим командиром, ну как Байрачный, как Походько или наш комбриг?..

Двери снова скрипнули. Быков подходит ко мне.

— О, так вы еще ничего не сделали! — говорит удивленно и осуждающе. — Не тратьте времени, пишите! Совещание скоро кончится, и Походько заберет вас в батальон. А тогда опять — ищи ветра в поле. А ведь завтра — наступление.

За дверью — покашливание, топот сапог, басовитая команда разводящего. Смена часовых.

Чтобы было виднее, подвигаю еще ближе «молнию», даже чуб потрескивает. Крепко Зажимаю ручку, не сделать бы снова кляксу. Пишу.

В противоположном углу комнаты за шкафом, на разложенном на полу полосатом матраце, кто-то беззаботно храпит. Двери снова скрипят, на этот раз как-то протяжно, будто тот, кто входит, не может в них протиснуться. Оглядываюсь. На пороге стоит капитан Чухно. Он прибыл в нашу бригаду сразу же после боев на Орловско-Курской дуге. Вначале был командиром танковой роты, затем назначили его в первый танковый батальон. Но вот уже месяца два занимает должность начальника склада горюче-смазочных материалов. То ли он не может ладить с людьми, то ли люди с ним…

Он не спеша подошел к столу, за которым сидел майор Быков.

— Все раздаешь награды? — спросил, показывая глазами на бумаги, очевидно наградные листы.

— Раздаю, — неохотно кивнул Быков.

— Боишься, что Монетный двор останется без работы, если ты не умеришь свою щедрость?

— Боюсь не этого… Боюсь, что воины, которые страдают и гибнут в окопах или стальных коробках, не простят нам, если мы их обойдем, не отметим их мужества, их героизма. Возможно, слышал, как они говорят по поводу наград: «Родина не забудет, не забыл бы командир!» Так-то вот…

— Но ведь не все, которые гибнут или попадают в госпиталь, заслуживают того, чтобы их отметили. Сначала нужно докопаться: что у него в мыслях!

— По-моему, капитан, каждый из них уже здесь, на фронте, показал, кто он такой. А что касается погибших, считаю, тебе известно — мертвые все герои. И живым надо верить.

— Это-то известно, но проверить лишний раз, для уверенности, не мешает.

Чухно, заложив руки за спину, пронес свои тяжелые, массивные плечи через комнату.

Уже с порога бросил Быкову:

— Ну я пошел. Бывай!

Быков промолчал.

Когда затихли тяжелые шаги за дверью, я спросил:

— Товарищ майор, давно ли вы знаете капитана?

— Да уже, наверное, с полгода, ну с того дня, когда он прибыл к нам. А что? — смотрит на меня.

Я смутился. Но, встретив искренний, поощряющий взгляд, который вызывает доверие, произнес:

— Вам не кажется, что он просто полон недоверия к людям, ко всем — кого знает, кого не знает?

По усталому лицу Быкова пробежала чуть заметная грустная усмешка, а может быть, это только мне показалось, может быть, это качнулось пламя.

— Такие, я бы сказал, категорические выводы делать после первой встречи с незнакомым человеком — дело довольно рискованное. Это просто неосмотрительно.

— Почему же первой? Я с ним довольно часто встречался. Мы ходили десантом на их танках… Но лучше меня знает капитана Чухно старший сержант Чопик.

Еще до войны Чухно — он тогда был лейтенантом, служил в Одессе — сватался к сестре Петра. С полгода обивал порог их квартиры… А Галина выскочила замуж за Паньку-мичмана. Разозленный Чухно грозился: «Ну я этого так не оставлю, не прощу. Я отомщу за себя и Галине и Петру…»

…Дописываю автобиографию торопясь, потому что в коридоре шум и топанье ног — наверное, закончилось совещание.

В конце страницы вывожу: «10 марта 1944 года. Ю. Стародуб». Положил бумаги на стол перед майором.

— Разрешите идти?

Он жмет мне на прощание руку.

Комбриговский «виллис», мигая фиолетовыми — для светомаскировки — фарами, торопился. Был пятый час утра.

— Хотя бы удалось выкроить какой-то час подремать, — вздыхает лейтенант Покрищак. — Голова, как пустой котел, гудит, уже на плечах не держится.

— А вы бы научились спать на ходу, как тот разведчик у Сокура, — посоветовал зампостроя. — В походе возьмет кого-нибудь под руку, идет и спит.

— Горе научит есть коржи с маком, — добавил кто-то.

— Если коржи, да еще с маком, так это не беда, — зампостроя осторожно потягивает папиросу, которую затем по привычке прячет в рукаве.

Машина подскакивает на искореженной снарядами и минами дороге, тормозя, объезжает круглые воронки от бомб, ребристые скелеты сгоревших автомашин, раздавленные танками орудия. Кое-где еще светятся, тлея, головешки. Стоит угарный смрад горелого железа, пороха, шерсти и еще чего-то, похожего на серу, что вызывает удушье. Вдруг этот смрад заглушается острым специфическим запахом… Проезжаем мимо двух автоцистерн, зияющих дырками.

— Везли в Тернополь не только боеприпасы, а и «горючее», чтобы поднять боевой дух гарнизона, — заметил Покрищак.

— Они, как тараканы, лезут изо всех щелей: из-за Збруча, с юга, из-за Серета, — вздохнул зампостроя. — Там придется туго.

— Ничего, — повеселел Покрищак. — Выстоим! Наш фронт уже повсюду наступает. Фашисты драпают, это им не сорок первый… Вероятно, слышали, что говорят бойцы: «Как только наши — на Прут, то немец — на Серет…»

— Говорить мы мастера, говорить легко, — не сдается суровый зампостроя. — Тяжело неделями эту грязь месить, а еще труднее — подставлять лоб под пули…

Мне приятно ехать с батальонным начальством, понимая, что и ты чего-то стоишь…

Дорога стала ровнее. Втягиваю голову в приподнятый воротник шинели. Веки закрываются сами. Просыпаюсь от резкого толчка. Хватаюсь за сиденье. Мотор зачихал, шофер выругался — и снова дорога… Только спать уже расхотелось.

И все-таки я задремал и увидел какой-то странный сон.

Будто в просторном зале, где вечером я пытался вздремнуть, полно людей. Стоят, рты открыли. А в центре зала новенький блестящий турник, и на нем Чопик крутит «солнце». Хорошо крутит, зрители ахают… Около меня насупленный Чухно. Тоже смотрит и громко говорит, что Чопик не «солнце» крутит, а «мертвую петлю». И я и те, кто слышит это, с жаром возражаем ему, а он твердит свое…