— Первой и второй ротам развернутой цепью наступать на лес! При столкновении с противником дать бой! — приказал Походько командирам подразделений. — Третьей — рассредоточиться по всей линии обороны вплоть до пэтээровцев. Пулеметы — на фланги. Быть готовым к возможной контратаке. Всё, выполняйте! — посмотрел на ручные часы с черным циферблатом. Было четверть третьего.

Жирная пашня на вспаханных с осени огородах похожа на опару. Жадно втягивает сапоги чуть ли не до колен, до верха голенищ. Когда вытягиваешь их, громко чавкают, будто хозяйка месит в кадке подошедшее тесто.

— Если будет стоять такая погода, через неделю-две начнут сеять, — задумчиво говорит Губа, — сначала на возвышенных местах, потом и в долинах… Очень люблю сеять яровые. Скажу тебе, Юра, что так скучаю по работе, даже во сне вижу…

«Что это, — думаю, — случилось с Николаем? Никогда не вдавался в лирику — и вот тебе. Сколько его знаю — все, бывало, шутит или злословит, и вдруг… Говорят, что в предчувствии беды человек вспоминает о самом заветном…

Нет, не нужно думать о предчувствии, не нужно».

Мы перешли через наполненную талыми водами речку. Приближаемся к лесу.

— Что лучше, — тихо спрашивает Губа, — выжидать, окопавшись, или лезть, как мы, на рожон?

— Инициатива, как говорят, на стороне наступающего, — замечает комсорг. — Но ведь тактика не терпит шаблона. Двух абсолютно одинаковых ситуаций не бывает. То разница в соотношении живой силы и техники, то другой рельеф местности, то не с той стороны солнце светит, то ветер прямо в лицо и выдавливает слезы. Да разве мало причин и случайностей могут повлиять на ход операции… А настроение бойцов — разве не влияет? Ого! Попробуй все взвесить и предвидеть…

Спивак оглянулся на оставленную нами на возвышенности линию обороны и, словно сожалея о случившемся, качнул головой:

— А в этой ситуации, наверное, комбат был прав. Держать бы оборону, пока подойдут танки…

— Лучшая оборона — наступление, — безапелляционно заявляет Вичканов. — Если бы я только оборонялся тогда, когда был в разведке, уже сейчас лежал бы где-то там около насыпи…

Он отказался остаться в медпункте с поцарапанным плечом. «С таким ранением, — сказал, улыбаясь, — я и до Берлина дойду. Только бы этим все кончилось». Теперь идет, рад тому, что остался жив, возбужденный всем недавно увиденным и прочувствованным. Идет, мурлыча свою любимую партизанскую песню:

Мы слышали ее от него еще в Брянских лесах, когда стояли там на отдыхе после Орловско-Курской операции. Вичканов был душой нашей батальонной самодеятельности. Перед войной получил в Свердловске музыкальное образование по классу вокала. У него прекрасный тенор густого тембра. Высокий, статный, широкоплечий, он отвечал всем сценическим требованиям. Знатоки — поклонники его таланта — пророчили Вичканову блестящее будущее. Возможно, и в самом деле его ожидала слава, если бы не война. В первые же дни оставил сцену и пошел на фронт. Осенью сорок второго был тяжело ранен под Сталинградом, лечился в Челябинске, проведал родные Чебоксары. А когда стал формироваться Уральский добровольческий танковый корпус, подал заявление. И вот воюет автоматчиком. Храбрости ему не занимать: лезет, где погорячее. Первый присоединился к Чопику во время операции по уничтожению фашистского дота. Сегодня первый вызвался идти в разведку. Во время наступления, бывало, не раз то ли шутя, то ли всерьез говорил: «Весело воевать, вот только бы не убило…»

Не знаю, за что его любили больше: за смелость или за песни. Когда он, бывало, допевал последний куплет партизанской песни:

бойцы до хрипоты кричали «браво!», хлопали в ладоши, топали сапогами, подбрасывали вверх шапки. Сердце наполнялось такой злостью к врагу, желанием мести, что если бы в этот миг кто-нибудь дал команду штурмовать голыми руками немецкие укрепления — бросились бы все не задумываясь.

— Вот, брат, сила настоящего искусства, — резюмировал комсорг Спивак после таких концертов. — Оно всколыхнет человека до глубины души, окрылит его, действует сильнее, чем всякие логические убеждения. Оно — как хмельной напиток…

Ныряем в сумерки густого смешанного леса, в котором где-то притаился враг. Нас окутывает пронизывающая сырость. Кое-где белеет латками снег с вкрапленной в него желтой листвой. Под ногами мягко потрескивают покрытые тонкой коркой льда ветки, чуть слышно шелестит мокрая прошлогодняя листва. Осматриваемся.

— Внимательно следите за густыми кронами сосен и елей, — доносится голос командира роты. — Чтобы не напороться на «кукушку»!

— Их тут столько с пышной кроной, — задирает голову Губа, — что за всеми и не уследишь.

Вдруг напряженную, тревожную тишину нарушает стрекот пулемета. Три короткие очереди где-то там, на левом фланге, — и снова коварная, обманчивая тишина. Ступаем еще осторожнее, выжидающе прислушиваемся. Пальцы — даже побелели — стискивают автомат. В этом куске металла теперь сошлось все: твоя судьба, твоя жизнь…

Каждая жилка и нерв напряжены до предела. Кажется, дотронется до тебя кто-нибудь — и лопнешь, как оборванная струна.

И вдруг раздалось под самым ухом:

— Бей!

Это была не команда. Это выкрикнул боец, который первый среди нас увидел противника и приказал себе стрелять. Приказал громко, нажимая занемевшими от ожидания пальцами на гашетку. А через мгновение сухая дробь автоматов покатилась по всей цепи — из конца в конец. Застрекотали пулеметы, загудел хмурый лес.

— Шире шаг, шире шаг! — перекатывалась по цепи команда. То слева, то сзади рвутся в ветвях деревьев одинокие мины.

Впереди кое-где мелькают серо-зеленые шинели среди коричневых стволов, иногда блеснут зеленые ненавистные каски.

— Удивительно, — весело выкрикивает захваченный азартом боя Вичканов. — Одним батальоном гоним целый полк!..

Мина треснула, как сухая ветка, где-то сзади. Вичканов сделал полуоборот, будто хотел посмотреть, откуда этот треск, — и упал на прошлогодние мокрые листья.

— В Чебоксарах мама, передайте… — и не досказал. Лежал, держа в руках автомат, как на исходном рубеже перед атакой. Из-под шапки на затылке просачивались вишневые капли…

Санитары понесли его на опушку.

Бежим с Губой, догоняем своих.

— Такой силач, такой безоглядный смельчак — и погиб! — говорю я, вспоминая, с какой любовью он рассказывал о своей матери на последнем привале…

— Храбрость и нежность всегда рядом, — ответил Губа.

Мины беспрерывно жужжат с обеих сторон — и с их, и с нашей. Не долетая до земли, рвутся в оголенных ветвях деревьев, осыпая нас осколками и ветками. Шеренга наша редеет: тяжелораненого сопровождает боец, а иногда и два, если тот не может двигаться. Однако мы еще наступаем.

В лесу прояснилось. Казалось, дошли до опушки.

На самом же деле мы подошли к широкой просеке, которая проходила поперек наших позиций. За ней — снова лес. Залегли. Там, за просекой, слышны громкие, отрывистые команды на чужом языке. В тот же миг резануло таким плотным, шквальным огнем, от которого, казалось, ни стволы деревьев, ни земля-мать нас не спасут.

Басовито кашлянули гаубицы — над головами, сшибая ветви, просвистели осколки вражеских снарядов. А мины звенят так густо и часто, будто стряхивает их с себя каждое дерево, каждая веточка. В нестихающем шквале огня видим, как с противоположной стороны просеки катится на нас серо-зеленая волна; катится с диким ревом, с гортанными — то ли отчаянными, то ли безумными — выкриками.