— Не отвлекайтесь! — прикрикивает комсорг. — Стреляйте короткими очередями.

Стреляю низом по опушке. А в это время застучал «МГ», уже немного ближе к нам.

— Где же он, паскуда, примостился? — поднимается на ноги автоматчик и стреляет наугад.

За несколько шагов до берега двое пулеметчиков падают. Через мгновение падают другие и скатываются за спасительный край. А те двое так и остались лежать…

Стрельба нарастает с обеих сторон. Из лесу доносятся звуки стрельбы крупнокалиберного пулемета. Добежать до речки по открытой местности — нереально.

Комсорг помрачнел:

— Будем отходить не к речке, а к железнодорожной насыпи. Сейчас, поочередно отстреливаясь, доберемся до конца леса, там передохнем. А тогда по одному, по два — на всех парах через насыпь. За нею наше спасение. На мосту — взвод. Ни одному фрицу через насыпь не перейти… Может быть, у кого-нибудь есть другой вариант?

Но ничего лучшего придумать не могли. До западной окраины леса, которая граничит с насыпью, добрались сравнительно легко: внимание немцев, наверное, приковано к селу, к берегу речки, откуда без перерыва строчили пулеметы…

Вечереет. В село заходим с дальней улочки. Она выводит нас в широкую балку, где окопались минометчики. Здесь — оживление: разгружают машины с боеприпасами. Прибыли наши хозяйственники.

— А кухня? — интересуется Губа.

— И кухня, и медпункт, и даже Лелюк с почтой, — крепко пожимая нам руки, оповещает сержант Бородин.

Он, видно, рад тому, что и Губа и я — бывшие бойцы его расчета — возвращаемся живые…

Да и у меня на душе всегда теплеет, когда попадаю к минометчикам. Чувствую себя здесь как в старом отцовском доме, где все знакомо, волнующе близко…

— Правда, писем еще нет, — сочувствующе говорит Бородин, — еще, видно, связь с тылом непрочная, но газеты есть…

«До чего же, — думаю, — деликатный человек этот Бородин. Не только в поведении, в отношении к подчиненным, а даже в речи чувствуется. Не сказал, видишь, «связи нет» или «связь не налажена», а говорит: «связь непрочная». Это чтоб не портить нам настроения».

— В корпусной или армейской газете написано о Чопике. — Бородин просовывает руку за борт шинели, шуршит бумагами.

— О спирте там или о бревне? — не сдерживает интереса Губа.

— Пишут о его храбрости и находчивости, — спокойно говорит Бородин. — А бревно — это один из эпизодов его фронтовой жизни… Берите, почитаете, — отдает мне газету.

Спешим в медпункт. Он расположился недалеко от штаба. Но по дороге комсорг говорит, что сначала нужно доложить туда о нашем прибытии, а уже потом — на перевязку.

Теперь командный пункт — в обычной избе, над которой раскачиваются оголенные ветви старых вязов.

Губа с автоматчиками усаживаются на завалинке, готовятся закурить.

— Мы здесь подождем, — бросает вслед комсоргу и мне. — Зачем туда всем переться…

Заходим. В комнате шумно, людно и достаточно светло: двенадцатилинейная лампа с железным абажуром висит под матицей, еще одна — без абажура — стоит на высоком сундуке возле стола. За столом наклонились над бумагами комбат Походько и лейтенант Покрищак.

Докладываем.

— Итак, последние из уцелевших после встречного боя в лесу…

Мне показалось, что слова «встречного боя в лесу» комбат произнес с горькой иронией.

— Считайте, что это была разведка боем, — криво улыбнулся Покрищак, взглянув на капитана. — За нее комбриг Фомич строго спросит…

Походько, повернув, к нам озабоченное, с тенью усталости лицо, говорит:

— Не очень большой арьергард, не очень…

— На завалинке еще шестеро, — отзываюсь.

— Да я уже слышал, что всего восемь. — Заметив, что комсорг Спивак едва стоит, комбат махнул рукой в сторону скамейки: — Садитесь.

Широкая темно-коричневая скамейка стоит около стены, в которой два окна. Эти окна, как я заметил еще со двора, смотрят в направлении леса — на юг. И ничто с той стороны их не заслоняет. Они завешаны дерюгами, еще внизу — до половины — заткнуты большими подушками без наволочек. Из полотняных серых наперников торчат перья, как на плохо общипанной утке.

— Что ты таращишь туда глаза, как на новые ворота? — спрашивает Покрищак.

— Окна, наверное, не прикрыты со стороны леса, — говорю, — по ним можно пальнуть из пулемета.

— Ерунда. Пуховую подушку пулей не пробьешь. — Потом переводит взгляд на побледневшего комсорга: — Как там, в медпункте, всех перевязали?

— А мы там еще не были, — отвечаю.

— Какого же черта расселись! — кричит. — А ну, марш на перевязку… Как-нибудь без вас здесь управимся…

Я только было хотел развернуть газету, чтобы почитать о Чопике…

На улице совсем стемнело. За речкой — над лесом или опушкой — взлетают бледно-желтыми точками ракеты. Небрежно прочертив огненную дугу в нашу сторону, они вверху рассыпаются.

— Нажили мы себе соседа, — отзывается комсорг. — Отныне не будет скучно нам ни днем ни ночью… Выходит, Барановский был прав… Жаль, что мы не смогли разделаться с ними там, в лесу…

— Теперь, — говорю, — вся надежда на наши танки.

— Кто его знает, когда они придут, — вздыхает Спивак. — Может быть, за это время от нас лепешка останется… Ведь около сорока человек вышли из строя. Да еще и артиллеристов нет… А там — видел, какое скопище! Хоть мы и пощипали их хорошо, но что для них эта сотня или полторы? В масштабах полка это пустяк.

После некоторого молчания добавляет:

— Да и отступать не имеем права ни на шаг. За мост, за дорогу на Тернополь отвечаем головой! Если фрицев пропустим, ударят в спину тем, кто штурмует город… Вот, брат, ситуация…

Поравнявшись с церковью, бросаю взгляд на знакомый дом. Цинковая крыша тускло отсвечивает.

— Наверное, спит себе на кровати под теплым одеялом и не знает, что «комсомольский бог», на которого она засматривалась, ходит у нее под окнами. А может, ей снится…

— Нет, Юра, не спит она. Нам — беда, и им — не сладко… Сидят где-то в погребах, дрожат и за себя, и за родных, и, может быть, за нас с тобой. Война, брат, горе для всех, кто с ней соприкоснулся…

Далеко за селом вдруг что-то вспыхнуло и погасло. Такие вспышки бывают, когда взрывается танк или цистерна с горючим.

— Как ты думаешь, Юра, у этого старосты рыльце в пушку или нет?

— Трудно сказать. Но, я думаю, людей своих он не предавал. Вспоминаешь, как на Орловщине было. Мы еще не успели в село зайти, а там уже бабы самосуд устроили над старостой. Говорим: «Подождите! Придет власть, разберется». — «А мы и сами власть! Что заработал — пусть то и получает!..» Если бы этот кому-нибудь напакостил, красного петуха ему бы уже пустили…

— Почему же он тогда испугался?

— Увидел, что пришли какие-то молодчики, не вникнут что к чему, а если староста — значит, к стенке! Попробуй тогда доказать, что ты не верблюд…

Нет, не ожидал я такой встречи с Марией! Удивил меня равнодушный, даже холодный взгляд ее карих, всегда немного грустных глаз, удивило спокойно брошенное — лишь бы отделаться — невыразительное «здравствуйте». И это после того, как мы две недели не виделись.

Видно, я напрасно возлагал такие надежды на эту встречу. И в походах, и на привалах, и даже в бою, в минуты затишья, все представлял, как мы встретимся, как она обрадуется моему появлению.

«Что за черт! Воюешь, воюешь, почти в героях ходишь, а на твои переживания — ноль внимания!..» — стараюсь погасить раздражение.

Ногу комсоргу так забинтовали, что не влезает в сапог. Он даже кряхтит и тянет за ушки голенища.

— Не нужно обуваться! — приказывает Мария. — Санитары отнесут в церковь на носилках, здесь недалеко.

— А почему в церковь? — удивляется.

— Там наш временный лазарет, ну, перевалочный медпункт, — объясняет Мария. — Где же всех здесь разместить, — разводит руками, — потом отправят в госпиталь…

— Да и место надежное, — добавляет усатый санитар, — может, немцы не станут из пушек палить по храму божьему.