Тот, что-то буркнув, молча тяжело месит вязкую грязь.

Идем напрямик через огороды; улицами — большой крюк. Спускаемся в ту балку, где окопались наши минометчики. Низина, где сеют коноплю, блестит. Земля еще не успела впитать весенние воды. Вязко. Тот, с ящиком на спине, едва переставляет ноги. Унтер подходит к нему сзади, берется за ящик.

Вдруг крышка рации клацнула, и в тот же миг:

— Хенде хох! — говорит унтер нам негромко, но властно. В каждой руке держит по гранате.

Я дернул автомат.

— Не нужно, — спокойно советует Володя, — я с ним и так поговорю…

Подскочив к унтеру, размахнулся и огрел того прикладом по голове. Унтер мешком осел в вязкую грязь.

— Кажется, я перестарался, — скребет Червяков за ухом, склонившись над унтером, — Думал только оглушить… Может, еще понадобился бы. А этот слюнтяй, — кивает на увязнувшего в грязи радиста, — дальше своего носа не видит, не знает… Ну да ничего… Может, очухается — приведу в штаб, а нет — собаке собачья смерть.

— Как ты, — спрашиваю, — не побоялся подойти? Почему не стрелял?

— Жаль пулю на такого гада тратить. А не побоялся — видел, фриц забыл с перепугу на гранатах чеку выдернуть. Вот смотри. — Володя подбирает одну с деревянной, длинной, похожей на веретено ручкой. Вытирает обе гранаты об остатки снега на меже. — Пригодятся. Их удобно бросать. Хорошо замахиваться.

— Как же случилось, — удивляюсь, — что в тот сундук не заглянули?

— Ребята-радисты включили тумблер — шипело, ну, значит, настоящее, — улыбается Володя. — Да еще и Покрищак приказал доставить ее целехонькую в штаб бригады, говорил, пригодится… А они, мерзавцы, до чего додумались. Видно, припрятали на крайний случай: подорвать сундук и себя…

Я иду с радистом в штаб, а Червяков остается возле унтера, который, «может, очухается». Да, видно, унтеру, который провел «зиму под Москвой», уже не суждено больше топтать нашу землю.

Возле штаба бригады утренняя суета, ординарцы, связисты, писари, шоферы, разведчики, радисты, хозяйственники и другие бойцы из роты управления спешат с котелками кто к кухне, кто уже от нее. Поглядывают с интересом на пленного, который надламывает хребет здоровенным ящиком.

Говорят мне:

— Ты что, не мог подобрать лучшего грузчика?

— Да этому бы котенку верхом на метле ездить… Тоже мне вояка.

— Это, видно, парламентер из «детской дивизии».

— Придавил его сундуком, чтобы не убежал?

Сдаю пленного дежурному. Тот пробежал глазами сопроводительную записку Покрищака.

— Где же второй?

— Там, — киваю в сторону села головой. — Хотел драпануть.

— Что, кокнул?

— Может, и нет… Червяков-младший погладил слегка по черепу прикладом. Теперь стоит возле фрица, ждет пока тот воскреснет.

— Благородно, — усмехнулся дежурный и повел пленного в помещение.

А мне с наградными материалами нужно спешить к майору Быкову.

Захожу в полутемный подвал, спросив перед этим у часового, где расположился строевой отдел. В просторной, с низким потолком комнате — двое: лейтенант и какой-то юноша в накинутом нараспашку кожухе без погон. Говорю, что я к майору Быкову с наградными материалами.

— Положите на стол, — бросил лейтенант, — я ему передам.

— Кому имею честь оставить? — интересуюсь, должен же сказать Покрищаку, в чьи руки все отдал.

Лейтенант назвал свою фамилию. Иду коридором не на светлый прямоугольник двери, а в противоположную сторону. Где-то здесь, в закоулке подвала, устроена «губа».

— Стой, кто идет?! — слышится голос.

— Свои, — говорю.

— Пароль?

— А черт его знает.

— Назад! Буду стрелять! — клацает затвором.

— То, дурной. Я хотел к Чопику.

— Назад! А то пристрелю!

— Ненормальный! — сплевываю и иду к выходу.

— Я тебе, собачий хвост, покажу ненормального! Я тебе дам!

— На посту не разговаривают, — говорю от лестницы, — тоже «караул» нашелся…

Глухо раскатываются взрывы, будто по железной кровле кто-то бьет увесистой кувалдой:

Бум. Бум. Бум. Бум!

Гах! Гур! Гур! Гур!

В прозрачной весенней голубизне неба вспыхивают кучевые белые облака. Это на том конце села, над нашей обороной. Хочет, видно, гад, сверху накрыть цель. Навесными садит… На улице, возле штаба, где лежит на солнце разбросанная нами еще вчера солома, никого. Машин, которые стояли здесь десять — пятнадцать минут тому назад, теперь тоже нет.

«Оперативные», — усмехаюсь про себя и иду к глухому концу дома — где-то там должно быть окно или окошечко «губы».

«Наверное, это оно». Склоняюсь к широкому, но низенькому — в две створки — окошечку.

— Ты здесь, Петр? — зову негромко.

— Здесь, — весело отзывается Чопик, — загораю!

В окошечке нет решеток. Петр, став на какой-то подмосток, просовывает сквозь отверстие голову.

— Как хорошо здесь пахнет весной, — говорит. — А в этом погребе я уже заплесневел. Очень сыро. Если бы не солома, которую ребята набросали, можно было бы околеть. Да еще и скучно как-то…

— Ты здесь один?

— Да нет, — жалостливо усмехается. — Подкинули мне Федю Перепелицу — из роты управления.

— За что же его?

— За рукоприкладство. Дал по зубам одному, чтобы не хныкал. Если бы это где-то наедине — тот бы промолчал. А то при свидетелях. Самолюбие заиграло.

— Федя будто бы такой спокойный, — говорю.

— Наверное, тот допек.

— Я той лярве все зубы повыбиваю, как только отсюда выберусь! — отзывается откуда-то снизу Федя. — Да ты знаешь его, нашего Шуляка. Все хитрит, на чужой спине хочет в рай въехать… Посылают в разведку — живот болит, в караул — голова, рыть окопы — поясница или еще что-нибудь. Только к кухне липнет. Сядет жрать — будто за себя бросает…

В районе моста частые взрывы.

— Наседают? — спрашивает меня Чопик.

— Видно, только пристреливаются. — Достаю из-за пазухи газету. — На, — говорю, — здесь о тебе есть.

— Я уже знаю… — Взял и, не разворачивая, спрятал в карман. — Наших вчера много там? — кивает в сторону леса.

— Двенадцать похоронили… около тридцати раненых… Станковый пулемет и весь расчет накрыло миной.

Чопик, побледнев, тихо спрашивает:

— Мой или Капин?

— Капин… Рассолов остался, но тяжело ранен… А Вичканов погиб еще в начале боя.

Некоторое время молчим, что тут скажешь… Кто-то там, внизу, трогает дверь.

— Ну, бывай! — Петр втянул голову в окно.

— Бывай!

С щемящей болью в душе возвращаюсь в свой батальон.

Минувшей ночью батальон не спал. Об этом можно было догадаться сразу, взглянув на линию обороны. Где вчера просматривались только неглубокие окопчики — теперь серела целая траншея с пулеметными гнездами, с окопами в полный рост. На некоторых участках обороны построены блиндажи — перекрытия из горбылей, досок, оград и жердей.

— За ночь все плетни на этой улице исчезли, — невесело похвалился Губа. — Мы тоже для своего укрытия один подцепили. С воротами. Едва дотащили. Теперь у нас надежное убежище от мин и осколочных снарядов… Разве что лупанет фугасными или зажигательными… А так — не страшно.

— А твой хозяин не приходил ругаться?

— Его ограду никто не ломал — негодная. Одна трухлятина. К тому же действуем как сельские конокрады: те в своем селе ничего не трогали.

— Теперь, выходит, у каждого в огороде лежит чужой плетень. Будут из-за них скандалы между хозяевами, когда мы отсюда уйдем, ой, будут, — говорю.

— А-а, пусть только этим все кончится — не беда, — отзывается пулеметчик Макар Пахуцкий. — Если же придется им недогорелые хибары делить — это уже хуже.

— А может, они постреляют из леса, попугают и пойдут отсюда, — высказывает предположение молодой веселоглазый автоматчик Вадим Орлов.

— Жди! Не для того они сюда перлись, чтобы так, за будь здоров, отступили, — снова Пахуцкий. — Ты же слышал от ротного: стараются к Тернополю пробиться на выручку своего гарнизона. Мы теперь, как кость, поперек горла: ни проглотить, ни выплюнуть!