Пожилые, но еще крепкие дочери Дизелихи, похожие на покойную мать приземистые, широкие в кости, - мыли посуду, слушали и вздыхали, не держали слез: "Да как же она одна... В степи..." Гулый возле них кружился, выходил на улицу курить и возвращался с известием:

- Метет. Но вы не горюйте. Вашей вины нет. Завтра в шесть часов. - Он добавлял поминальную чарку-другую, особо не пьянел, лишь говорил больше: Схороним. Такого человека не схоронить... И не ревите, не горьтесь. Стихея. С Богом не будешь судиться.

Старая Дизелиха померла три дня назад, прожив на белом свете восемьдесят лет и три года. Умерла она легко, считай, в одночас, не болея. А вот с похоронами получилось неладно.

Нынче, как и положено, во второй половине дня повезли покойную на кладбище, но схоронить не сумели. Всю неделю сыпал и сыпал снег, мело. А кладбище лежало от хутора на отлете, да еще на бугре. Трактор "Беларусь" с тележкой, на которой гроб везли, лишь съехал с асфальтовой дороги - и застрял. Бился, бился и сполз в кювет, вовсе зарываясь в снегу. Пригнали еще один трактор-колесник, но к кладбищу так и не пробились. А гусеничные тракторы да "Кировцы" - техника могучая нынче только на центральной усадьбе, в Большом Колодезе, за пятнадцать верст. Темнело. Поднимался буран. Назад же, к дому, покойника везти не положено: грех и примета дурная. Пришлось оставить гроб там, где застряли: на окраине хутора, в тракторной тележке, в придорожном сугробе.

Оставили. А поминальный обед прел на печи: борщ да мясо с картошкой, пышки с каймаком, сладкий взвар. Хочешь не хочешь, а надо поминать.

- Слезы не точите, - твердо говорил Гулый сестрам. - Утром пойду к наряду и трактор пригоню.

На воле мело, секло по окнам, гудело в трубе.

Ой да горькая наша мамушка,

Ой да как же ты там одна лежишь,

Посреди степи, посреди пурги...

запричитала одна из сестер, а следом заревела в голос другая:

Ой да родная ты наша кровиночка...

Пожилые, седые, морщинистые, они сели на скамейку возле окна, глядели во тьму, в снежную невидь и голосили:

Ой да обрядили тебя в тонкую рубашечку,

Да одели тебя в легкую платьицу,

Да положили тебя в холодную кроватушку,

Думали, будешь в могилке ночь ночевать,

Там укроет тебя родная земелюшка,

Укроет земелюшка, да пуховый снежок укутает...

А получилось-то не по-нашему...

Не по-нашему, не по-доброму.

Ты лежишь одна, всем открытая,

И лихим людям, и диким зверям...

- Какие еще звери? - не выдержал Гулый.

- Да ныне люди хуже зверей. Пьяный какой дурак.

- И волков много. Прыгнет в тележку.

- Крышку хорошо прихватили, - успокоил Гулый. - Не скинет.

- Не скинет, а будет сидеть. Грызть зачнет. У них зубищи-то...

Слезы полились в четыре ручья.

Ой ты горькая наша жалюшка...

- Не ревите... Ради Христа... - сказал Гулый. - Пойду и погляжу. Попроведаю. Ружье возьму и пойду.

Ружье у него и вправду было. Зайцев стрелял.

- Заблудишься...

- Ну да... Либо лес густой?..

Одевшись по-зимнему - валенки, телогрейка да ватные штаны - и выйдя на волю, Гулый особого холода не почуял. Ветер мягко толкал в спину. Перед глазами - сплошная белая муть земли и неба. Шуршит и шуршит снег. Повернешься - сечет лицо. Дорога заметена в колено. Близкие хуторские дома еще видны серыми тенями. Ветер гудит в деревьях.

На хуторском магазине, над входом, тускло горит фонарь. Словно бабочки на огонь, на фонарь и мимо несется нескончаемый белый рой. С крыши метет, раз за разом обрушивая волны снега. За магазином два дома брезжат тусклыми, красноватыми зрачками. Дальше - степь. Дальше - белая муть. И ничего кроме.

Ветер мягко толкает в спину, словно гонит. Лишь ноги переставляй. Телеграфные столбы вдоль дороги еле видны. А холода нет, его не чуешь.

Тракторную тележку с гробом Гулый пропустил, не заметив ее. Загудел и завыл ветер в придорожной лесополосе. А значит, дорога к кладбищу мимо прошла. Пришлось повернуть назад.

И вот тут он почуял метель, а скорее - буран. Именно почуял, потому что видеть, глядеть было нельзя. Вихристый ветер резкими снеговыми порывами больно сек лицо, забивая глаза словно мокрой порошью. Лицо разом дубенело, ресницы смерзлись. Дышать было трудно и больно, летучий снег забивал дыхание. И, десяток шагов не пройдя, Гулый повернулся к ветру спиной, чтобы продышаться и отдохнуть. Лицо горело. Ресницы пришлось раздирать, снимая наледь.

Отдышавшись, он снова пошел, но теперь уже пробирался навстречу бурану задом да боком, прикрывая лицо рукавом, чтобы дышать и видеть.

На тележку с гробом Гулый наткнулся. С наветренной стороны ее уже занесло по самый борт мягким, сыпучим снегом. Немудрено, что не заметил ее.

Но все было на месте: закрытый гроб, деревянный крест.

Гулый забрался в тележку, присел под бортом, в затишке, не сразу, но прикурил.

И, дымнув, спросил со вздохом:

- Лежишь, Матвеевна?

Под ветром, в теплой одежде, сидеть было вовсе не холодно. Тем более с цигаркой, которая грела нутро, да еще с легким хмелем в голове и теле.

- Лежишь... Ничего тебе не надо.

Гулый глядел на занесенный снегом гроб, а видел покойную, которую знал всю жизнь. Она была обряжена в смертную одежду: темное, в мелкий цветочек платье, ненадеванный новый платок. И лежала руки сложив. А всю жизнь была на ногах, бегучая, могутная баба.

Прозвище свое Дизелиха получила давно, после войны. Как-то мазала она колхозный коровник. Подъехал на бричке председатель с проверкой. Поглядел, как работает. С маху могучими руками вбивала она в обрешетку стены куски мокрой глины, промешанной с навозом и соломой. Кусок за куском, шматок за шматком. И каждый - в полпуда.

Только слышалось глухое: бух-бух! бух-бух! Большие руки сновали, словно маховики. Бух-бух! Бух-бух!

- Не баба, а дизель! - восхитился председатель.

Кличка прилипла.

Она и впрямь была словно не человек, а машина. Добрые люди от работы устают, отдыхают, особенно жаркой летней порой. Кислый ирян пьют, пережидают в тени зной полдневный. Дизелиха никаких передыхов да перекуров не ведала. Она сидела лишь зимой, за прялкой и вязаньем. А в теплую пору от утренней зари дотемна, да еще в потемках, знала лишь перемену работы: колхозная да своя, своя да колхозная. Копала ли землю , косила траву, скирдовала солому, доила коров, кормила их, чистила базы, мазала к зиме скотьи постройки - во всякий час могучие руки да ноги ее были в непрестанном движении. Ни выходных, ни проходных, ни болезней. В колхозе выходной - на своем базу дел полно. Неможется - значит, надо "разойтись до сугреву". Одно слово - Дизелиха. Лишь душа у нее была бабья, жалостливая.

Еще одну сигарету запалив, Гулый сидел возле гроба и вспоминал давнее.

Дизелиха была ему не родней, лишь соседкой, но звала "сынушкой". Гулый рос сиротою, возле недужной матери, в бедности. Дизелиха увидит его за плетнем, зовет, ласково так: "Сынушка..." Время послевоенное, голод. У Дизелихи своих двое. "Иди, сынушка, с нами покушай". "Польское" ли хлебово, с пшеном и толченым салом, "рванцы " -галушки да "затируха", ржаная саламата с нардеком. Да еще сунет пышку, яичко, жареных семечек, морковку, яблочко.

В иных дворах, если дело к еде, мальчонку мягко, но выпроваживают: "Ступай, ступай домой..." Дизелиха кричит через плетень: "Сынушка, поди сюда, - и к столу ведет: - Похлебай с нами горяченького".

Теперь она лежала посреди степи, в белой метели. Сыпучий снег прикрывал ее гроб.

Гулый поднялся, чуя, что начинает зябнуть. И вдруг вошло в голову: на нем - теплое белье, рубаха, козьего пуха "вязанка", телогрейка, и все равно стынет. А Дизелиха - лишь в тонком платье, теперь она до самых костей заледенела. И жалко, так жалко стало старую соседку, хоть плачь.

Обратный путь к хутору, к дому покойной, был долог. Встречный ветер и снег забивали дых, глаз не открыть, сыпучий снег по колено. Но помаленьку добрался. И в теплом доме, раздевшись, он вытряхивал снег из валенок, из карманов, из пазухи.