- Какие там волки, какие люди... - говорил он дочерям покойной. - Там страсть божия, света не видать. Лежит... - вздохнул он. - Молчит. Не жалится. Но завтра мы ее схороним. Не я буду, схороним.

Назавтра, затемно, в Большой Колодезь отправились дочери покойной, вдвоем.

- Мы по-бабьему, - объяснили они Гулому. - Покричим, поплачем. Нам не откажут. А ты пригляди за гробом, за тележкой. Еще упрут. Ныне с живого и мертвого тянут, а тут - дорога.

Они ушли затемно, задолго до света. Дорога тяжелая. А к планерке надо успеть. Потом разбегутся - ищи-свищи.

Они ушли. Гулый проводил их. Кургузые, укутанные в платки да шали, сестры торопливо, вперевалку пробирались по снегу. И сразу пропали во тьме. Впереди была белая степь, сизая ночная мгла, пятнадцать километров пути, если по занесенному снегом, но асфальту. А напрямую, через Мышков ерик и Солдатов лог, - вдвое короче. Но что там теперь, в степных логах да ериках, после метели.

Гулый остался домовничать. Он затопил печь. А потом его разморило, уснул и проснулся, когда в окошки глядело позднее утро. Не столько позавтракав, сколь похмелившись, Гулый оделся и пошел выполнять наказ: сторожить покойную. Он сунул бутылку водки в карман, повесил ружье через плечо. С водкой было понятно. А вот ружье... Для серьезного вида ли, с похмелья. Белый день стоял, волков не сыскать.

Позднее зимнее утро понемногу переваливало в ненастный день. Но хутор словно бы спал еще в снежных заметах. В былую пору, в колхозную гудели бы теперь трактора, расчищая дороги к фермам, к гумну, амбарам. Но колхоз нынче еле дышал. Свиней да коров в Малом Колодезе не осталось. И некуда теперь тракторам да людям спешить. Да и где они, трактора?.. Лишь на центральной усадьбе.

Поздним утром шел Гулый хуторской улицей, первые следы торя по глубокому снегу.

А тележка, гроб - все было на месте, снегом заметено с бортами вровень. Но тут уж Гулый потрудился: сначала наверху все выгреб и вымел. Стало чин чином: гроб на старенькой ковровой дорожке, на нем - венок из бумажных цветов, крест в головах. Словно вчера, когда вынесли из дома. А потом он долго разгребал и чистил снег вокруг тележки, освобождая колеса, тележное войе, чтобы подогнать трактор: сунул чеку - и поехали. Тут и езды-то...

В белом поле, в снегах кладбища не было видать. И в той стороне, откуда прибудет подмога, тоже пустынно. Во все края лежал белый снег да низкое небо.

Все дела обделав, Гулый поднялся к гробу, сказал, обращаясь к покойной:

- Потерпи чуток. Должны вот-вот подъехать. По темному еще ушли твои дочушки. Схороним нынче, будешь ночевать по-хорошему. Потерпи.

А трактора не было. Пришлось на хутор сходить, поглядеть, как печка топится, уголька подкинуть. Соседям Гулый сказал: "Не знаешь, чего и думать, ушли по темному. Может, где завалились. Кидай тут умом... Не накинешь. Был бы телефон, позвонить: дошли - не дошли".

Телефон прежде на хуторе был. Нынче вышел. Столбы, провода имелись, но аппарат молчал с осени. Говорили, вроде колхоз уже не в силах платить, а может, просто сломалось. Теперь никому не нужно, никому не пожалишься.

Он ждал и ждал, всякое в голове перебирая. С тележки глядел в сизую даль, разговаривал с покойной: "Приедут. Конечно, приедут. Схороним тебя, не горься. Будешь ныне в новой хатке своей ночевать. Там - теплочко и покойничко. Намерзлась? - вопрошал он, чувствуя, что сам зябнет. - Скоро уж, скоро... Потерпи чуток. Ты у нас терпеливая. - Самому ему согреться было нетрудно лишь вынуть из-за пазухи бутылку. Что он и делал, оправдываясь перед покойной: - Тоже ведь не молоденький. Зябну. А греться не пойдешь. Велели быть при тебе. Дочушки твои приказали. Неотлучно, мол. Пригонят они трактор. Сама знаешь, ныне какой колхоз: на обе ножки хромает. Тракторов на ходу сколь осталось? Все стоят. Запчастей нет, горючего нет, - рассказывал он. - Но для тебя сыщут. Может, из последнего собирают, заслуженную колхозницу схоронить. А как же... Ты заслужила. Сколько проработала? Всю жизнь. Орден Трудового Знамени и две медали. Восемьдесят лет, а ты еще на ток ходила, зерно гребла. Бригадир призовет - ты идешь. Такого человека, да не схоронить. Самолучший трактор пошлют! - возвышал он голос. - Скажут, все кинь, езжай, Дизелиха ждет. И это правильно, потому что ты заслужила. Двух дочерей воспитала, обе - труженицы, тоже на колхоз жизнь поклали. Работницы из работниц. Всяк скажет".

Так он сидел да ходил возле гроба, говорил с покойной, порою глоток-другой выпивал из бутылки, согреваясь.

Наконец показался трактор. Гул его он услышал издали. Потом увидел темное. Разглядел: трактор с бульдозерной навеской неторопко шел, расчищая дорогу. Медленно, но приближался. Волочил впереди себя груду снега, оставлял ее на обочине, снова греб.

Он подъехал, с ходу развернувшись задом к тележке, чтобы зацепить ее дышло. Из тесной кабины выбрались дочери покойной, и непонятно, как они там умещались, непомерно толстые, в зимней одежке, в платках.

- Слава богу, добрались... Слава тебе господи... Уж не думали... запричитали они. - Как тут мамушка наша, дождалась?

- Поехали, поехали... - заторопил тракторист. - Цепляйте, и поехали.

Дочери покойной неловко, через борт, по колесам, полезли к матери в тележку. Гулый нахваливал себя:

- Все я расчистил, все подготовил...

Подняв тележное дышло, он прицепил его к трактору со словами: "Трогаемся, с богом..." - и полез было в кабину. Но тракторист остановил его с досадою:

- Погоди... Кажется, председатель.

- Молодец, - похвалил его Гулый. - Уважительный. Все же приехал.

- Будет сейчас уважение... - пробурчал тракторист.

Председатель остановился рядом. Но, выйдя из кабины, из-за руля, он и головой не повел на тележку, на дочерей покойной.

- Кто велел сюда ехать? - спросил он тракториста. - Кто велел? Тебе что было сказано?!

- Да вроде... Да ведь... Ревут... - спотыкаясь на каждом слове, пытался оправдаться тракторист.

Гулый вторил ему так же сбивчиво:

- Дизелиха... Другой день уже лежит, не проедем.

- Ревут... А скотина ревет, ты ее не слышишь, - процедил председатель. Лишь поллитры сшибаешь. Отцепляй! - приказал он.

Он стоял невысокий, тушистый, на бритом лице - отчужденье. Меховая шапка надвинута на лоб, глаз не видать.

- Да рядом тут кладбище... Управимся скоро... - объяснял Гулый. - Ничем не пробьемся.

- Пробьетесь. Чего я тебе сказал?! - возвысил голос председатель.

- Да горькая наша мамушка! - по-дикому закричала одна из дочерей.

Гулый от крика вздрогнул и сдернул с плеча ружье.

Бухнул выстрел. Шапку сдуло с головы председателя.

- Еще одна команда - и получишь в лоб, - твердо сказал Гулый.

- Ты... Ты... - сквозь трясущиеся губы пытался продавить слова председатель и шагнул было к своей машине.

- В трактор! - властно приказал Гулый. - Поехали хоронить. Шаг в сторону побег. Ясно?!

В какие-то мгновения он вдруг изменился: холодно глядели глаза и слова были жесткими, ледяными. Никогда так не говорил.

Председатель поднял шапку и полез в трактор. Гулый, с ружьем наперевес, встал в тележке, у переднего борта.

Тронулись. Могучий "ДТ" с навескою шел не торопясь, сгребая и громоздя перед собой груды снега. Тележка катилась легко. Дочери покойной навзрыд плакали, припав к закрытому гробу. Гулый открыл его. Крышка была лишь прихвачена гвоздями. Открыл, поглядел на покойную и снова встал у переднего борта с ружьем наперевес.

Летел из-под гусениц снег, качало, но Гулый стоял возле борта, возле креста.

Добрались до заметенного кладбища. Торчали из снега зубцы забора, кресты, звездочки пирамидок. Могильных холмиков не было видать.

Дизелихина могильная яма была прикрыта горбылем и толем. Скинули снег. Снизу пахнуло не холодом, а земным теплом.

Странные получились похороны. Всё молчком и глаз не поднимая: расчищали, снимали гроб, ставили возле ямы. Дочери плакали. Но о чем?