В эту минуту Данте чувствует, может быть, что не она к нему была «безжалостна», а он — к ней.

жалуется она Ангелам; и ему самому:

Вот откуда гнев ее, — от ревности; вот за что она казнит его так жестоко, — за то, что он изменял ей с «девчонками». Тайна Беатриче небесной и тайна земной — одна: любовь к Данте.

Кажется, Беатриче на небе делает с Данте то же, что на земле, в чудном и страшном видении: девушка в объятиях бога Любви, «облеченная прозрачной тканью цвета крови», пожирает сердце возлюбленного, пьет кровь его, как вампир. Это кажется, но это не так: кто чью кровь пьет, кто кого убивает, Она — его или он — Ее, этого оба они не знают. Здесь как бы «снежная кукла» св. Франциска (его жена «земная», — Небесная — Данте) вдруг наливается живою, теплою кровью. Не потому ли на Беатриче Небесной — одежда не белого цвета, как на земной, а красного, точно «живое пламя» — кровь живая. Страшно-живая жизнь вторгается вдруг в отвлеченно-мертвое видение — аллегорию, Carro, Колесницы Римской Церкви, в тех песнях Чистилища, где происходит неземная встреча Данте с Беатриче, — и опрокидывает эту Колесницу, разбивает ее вдребезги. Вся «Птолемеева система» и даже все строение Дантова Ада, Чистилища, Рая — разрушено; вместо них зияет голая, черная, непонятная, непознаваемая вечность, где только Он и Она, Любящий и Любимая, — в вечном поединке и с вечным вопросом: как соединить любовь земную и небесную, заповедь Отца: «Да будет двое одною плотью», и заповедь Сына: плоть свою убей, будь «скопцом ради Царства Небесного»?

Смерть и любовь внутренне связаны, потому что любовь есть высшее утверждение личности, а ее отрицание крайнее — смерть. Бродит Смерть около Любви и подстерегает ее. Вечный страх любящего — смерть любимого. Вот почему и Данте только что полюбил Беатриче, как начал бояться ее потерять.

В первом видении будущего Рая Бог отвечает Блаженным, когда те умоляют Его взять Беатриче на небо:

Этот «боящийся» — Данте: вся его любовь как под Дамокловым мечом, под страхом смерти любимой.

… «Было угодно, в те дни, Царю Небесных сил отозвать во славу свою одну молодую прекрасную даму… И я увидел бездыханное тело ее, лежавшее среди многих плачущих жен… И, вспомнив, что видел их часто вместе с тою Благороднейшей (Беатриче), я не мог удержаться от слез».[203] — «Видя (чувствуя), как жизнь ее непрочна, хотя она и была еще здорова, я начал плакать».[204] Плачет над живой, как над мертвой.

Смерть подходит к ней все ближе и ближе: сначала умирает подруга ее, потом отец.[205] Многие дамы собрались туда, где Беатриче плакала о нем. «Так она плачет о нем, — говорили они, — что можно умереть от жалости…» И обо мне говорили: «Что это с ним? Посмотрите, он сам на себя не похож».[206]

«Вскоре после того я тяжело заболел. И на девятый день болезни (девять — трижды три — и здесь, как везде, — число символическое, — вещее знаменье)… вспомнив о Даме моей… я заплакал и сказал: „Умрет и она!“… И закрыл глаза… и начал бредить… И являлись мне многие страшные образы, и все они говорили: „Ты тоже умрешь… ты уже умер!“… И мне казалось, что солнце померкло… звезды плачут… и земля трясется… И когда я ужасался тому… голос друга сказал мне: „Разве ты еще не знаешь? Дама твоя умерла!“ И я заплакал во сне… И сердце сказало мне: „Воистину, она умерла!“ И тогда увидел я мертвое тело ее… И так смиренно было лицо ее, что, казалось, говорило: „Всякого мира я вижу начало“».[207]

Данте тяжело заболел вскоре после того, как умер отец Беатриче 31 декабря 1289 года, следовательно, болезнь относится к началу 1290 года. Смерть Беатриче видит он в страшном видении, а свою — увидел наяву, лицом к лицу, полгода назад, 11 июля 1289 (это вторая, после помолвки с Джеммой, полным светом истории освещенная точка в жизни Данте), в бою под Кампальдино, где аретинские Гибеллины были жестоко разбиты флорентийскими Гвельфами.

«Доблестно сражаясь в первых рядах конницы… Данте подвергался величайшей опасности», — вспоминает Бруни,[208] и сам Данте, в драгоценном отрывке письма, уцелевшем в жизнеописании Бруни: «…в этой битве я участвовал и, хотя не был уже новичком на войне, испытал сперва большой страх, а потом, от различных приключений в бою, величайшую радость».[209]

Очень важным делом кажется Бруни участие Данте в Кампальдинском сражении, а любовь его к Беатриче — «пустяками», leggerezze.[210] Ho самому Данте, может быть, наоборот: «пустяками» кажется его военная доблесть, а важным делом — любовь.

Судя по тому, как он вспоминает в «Новой жизни», первый поход, вероятно, на тех же аретинцев, в 1285 году, он не испытал, и в этом втором походе ничего, кроме «большого страха», скуки и отвращения. «В обществе спутников моих я очень тосковал, что удаляюсь от моего Блаженства» (Беатриче).[211] Он ехал на коне, грустный и задумчивый, потому что против воли. Вдруг увидел на дороге бога Любви, «в легкой одежде, как бы рубище паломника», подобного нищему: «как будто потерял он всю свою власть… и шел, грустно вздыхая, низко опустив голову, чтобы люди не видели его лица».[212] Что это — аллегория, видение, «галлюцинация», по-нашему, или нечто большее? Как бы то ни было, для самого Данте этот призрачный спутник действительнее всех других его спутников — рыцарей, закованных в железо; а может быть, действительнее даже, чем он сам для себя. Этот таинственный призрак сопутствовал ему, вероятно, и во втором походе так же, как в первом; всю жизнь будет он с ним неразлучен.

Дважды вспомнит Данте о Кампальдинском бое, в «Комедии»; в первый раз, — только для того, чтобы сравнить звук военной трубы, зовущей людей умирать за отечество, с тем непристойнейшим звуком в Аду, которым один из самых зловонных бесов, Барбариччия, сопровождает каждый шаг своего шутовского военного шествия;[213] а во второй раз — только для того, чтобы вспомнить, как один, почти никому не известный воин, Буонконте да Монтефельтро, погибший жалкою смертью в неприятельском войске, спас душу свою в борьбе с дьяволом, последним вздохом к Деве Марии.[214] Вечные судьбы души человеческой дороже для Данте, чем так называемое «спасение отечества». В свой жестокий, железный, воинственный век он — один из самых мирных людей: не только ненавидит, но и презирает войну. И в этом, как во многом другом, к будущему ближе он, чем к прошлому и настоящему.