С этими словами он подтащил меня к шатру бардов и оставил, смешавшись с толпой мгновенно. Но отсутствовал совсем недолго: мне показалось, что не успело пройти и десяти минут, как он возвратился. Облик его и в самом деле изменился: теперь на нем была куртка мехом вовнутрь, мешковатые полосатые штаны, которые явно были велики ему, и тяжелые меховые сапоги.

— Где ты достал одежду так быстро? — изумилась я.

— Где-где... Скирды сена вон там видишь? На телегах? Рядом с ними был их хозяин. Ничего, только шишка и останется.

— Замерзнет же? — робко предположила я.

— Не успеет, раньше очнется. Или найдут. Давай, пошли.

— Куда?

— Туда же, к скирдам.

— Да зачем?

— Почему ты задаешь столько вопросов? Идем, и все. Придумал я кой-чего, а объяснять времени нет — оглянись!

Я оглянулась и увидела стражников, спускающихся на площадь. Все вопросы отпали сами собой, и я потащилась за Святошей. Около ближней телеги с сеном он остановил меня и сказал:

— Так, теперь все просто. Ты сейчас залезаешь в сено и сидишь тихо, а я впрягаю вон ту чалую и изображаю из себя чурбана на выданье, все понятно? Пока я не скажу — чтоб не шелохнулась!

— Почему просто не взять лошадей? Зачем тащить с собой телегу?

— Затем, что ты не удержишься на лошади с таким шумом в голове, ясно? Я могу тебя к седлу привязать, но делать этого не стану — больно подозрительно ты смотреться будешь. Не спорь! Залезай! — последние слова Святоша произнес уже на пути к стойлу, к которому привязана была смирнейшего вида лошадка.

Я посмотрела ему вслед, и внезапно ощутила грубый тычок в ребра, от которого опять закружилась моя многострадальная голова. Обернувшись, я увидела, будто в легкой дымке, чернильное пятно лица и горящие тупой ненавистью глаза.

Ну, конечно. Они с дружком меня, должно быть, искали самостоятельно — никто меня больше не видел, и даже их начальство, скорее всего, позабыло обо мне напрочь, лишившись главного тюремного сокровища — Святоши.

— Ах ты, шлюха, — прошипел стражник, стискивая своей лапой мое запястье, — грязная наироу, то-то я смотрю — полушубок знакомый... В мою смену никто не сбегает, поняла? Пошла, ну!

Первым моим желанием было закричать и позвать на помощь. Вторым — осесть на землю и зарыдать от боли, слабости и обиды. Третьим — кинуться на черномордого ублюдка и выцарапать ему глаза... Выцарапать глаза...

На грани зрения я уже видела метнувшуюся в нашу сторону фигуру Святоши. Но я знала, что он опоздает. Знала это точно, глядя в глаза стражника со всей ненавистью добычи к хищнику. Я знала, что Святоша, каким бы он ни был ловким, уже не успеет предотвратить того, что случится.

Когда его руки коснулись моих обвисших плеч, не давая мне упасть, черномордый уже лежал на мерзлой земле, глядя на нас страшными пустыми глазницами с обуглившейся вокруг них кожей.

Теперь я с трудом вспоминаю, что было дальше. Помню, что в сено я влезла не сама. Помню, что бездыханное тело, еще несколько минут назад бывшее живым человеком, Святоша тоже куда-то отволок, бормоча ругательства. Меня же он спрятал на самом дне телеги, и уже сквозь муторную полудрему я чувствовала, как она трясется во время езды... И как меркнет вокруг меня мир.

Рассудок вернулся ко мне только тогда, когда картина звуков вокруг меня окончательно перестала напоминать злополучную рыночную площадь, на которой мы задержались все-таки явно дольше, чем следовало. Содержимое моего несчастного черепа, похоже, совсем размякло — разве что не булькало. Булькало, однако, в горле. Я не сразу поняла, почему — но, когда потихоньку пробудились чувства, осознала, что меня тошнит, и тряская тележка этому очень способствует.

Борясь с тошнотой и головокружением, я осторожно высунула нос из-под мерзлого сена. Мимо меня мерно плыли укрытые снегом виды на Сандермау, а тележка держала путь по горной тропе под Спящим Быком — огромной отвесной скалой, цельным куском гранита неимоверных размеров. Над ней уже начинались пики Итерскау — непроходимые твердыни, “Ветрила Мира”, как их называли старожилы. Они граничили с древними землями эльфов.

Тошнота стала совсем нестерпимой. Рот открывать было опасно, поэтому я попыталась перебраться туда, где сидел правивший телегой Святоша, и потянуть его за полу дубленки. Получилось. Он обернулся:

— Очухалась?

Я зажала рот рукой и, кажется, икнула. Святоша все понял, потянул вожжи с характерным крестьянским “Тпрууууу!”, и телега остановилась. Он проворно соскочил с нее, подошел ко мне.

— Тошнит? Ну, ну. Давай-ка, вылезай. Чуть-чуть потерпи. Вот так.

Оказавшись на земле, я больше не смогла сдерживаться. Святоша меня немедленно отпустил, и я схватилась за обод колеса, чтобы не упасть. На какое-то время возникло ощущение, что меня выворачивает наизнанку. Мне было отчаянно стыдно перед Святошей, но я ничего не могла с собой поделать. Когда рвота прекратилась, я выпрямилась, хоть и с некоторым трудом.

— Извини, пожалуйста, — утробно-гнусавым голосом сказала я. — Ужас что такое.

— Бывает, — отозвался мой спутник. — Повернись-ка.

Я покорилась, и он натер мне щеки снегом. Это помогло: бодрость ко мне отчасти вернулась, если только вообще возможно быть бодрой после такой бурной ночи. Я огляделась и поняла, что мы теперь находимся на ближнем перекрестке трех дорог. Одна на Арос – городок, который мы только что покинули, вторая – торговый тракт, ведущий вниз, в предгорья, а третья – полузаброшенная тропа, уходящая в Итерскау, к каким-то старым святыням.

— Н-да, — сказал Святоша задумчиво. – В тот раз я здорово ошибся, когда убегал.

— Как это? – поинтересовалась я, принимая предложенную им флягу.

— Я ушел наверх.

Во фляге оказалось что-то очень горькое и жгучее. Я хлебнула, поперхнулась и выдавила:

— Зачем? Там же, кажется, ничего нет?

— Не знаю. Я тогда был пеший, брел полночи только досюда... По ночному-то холодку каково, а? Да и как пешком далеко уйти? Я, наверное, потому самый трудный путь выбрал, что думал – они за мной туда не пойдут… Недооценил. Ладно, миледи, теперь объясняй.

— Что? – не поняла я. – И с чего это вдруг я стала “миледи”?

— Что ты сделала с тем стражником? Готов руку дать на отсечение, что это была магия. И если я не стал задавать вопросов, когда ты отомкнула камеру соломкой – ну, мало ли, всякие мастера бывают – то выжженные глаза уже как-то... чересчур.

— Магия, — признала я.

— Тогда как ты вообще угодила в эту историю? Ты что, не могла глаза им отвести... Или... Ну, не знаю... Улететь?

Я тихо засмеялась.

— Не могла. К сожалению. Не все так просто со мной.

— Ладно, миледи. Тошнит еще?

— Уже нет.

— Тогда забирайся обратно в сено. Не будем терять времени.

…Придорожный кабак “Летай – не падай” не отличался чистотой и качеством обслуживания, но, по крайней мере, был немноголюден. Мы успели сильно проголодаться, а путь предстоял долгий. Следовало уходить ниже, в леса. Святоша сказал, что знает какое-то место, где можно будет отсидеться. Я, правда, не совсем поняла, о чем он говорил — то ли о лагере контрабандистов, то ли о разбойничьей деревушке... В общем-то, мне было все равно.

Когда мы добрались до кабака, я с огромным облегчением слезла с телеги и чудом доползла до ближайшей скамьи. Рисуя картину окружающего мира исключительно по звукам – безболезненно я могла рассматривать только свои ноги – я поняла, что Святоша принес от стойки две кружки и поставил их на стол.

— На, выпей, — сказал он, подвигая ко мне одну из них.

— Что это? – спросила я, обхватывая сосуд пальцами.

— Ром.

— Ром? Зачем?

— Тебя взбодрить. И согреть заодно. Пей, хуже точно не будет.

Я повиновалась. Острое терпкое тепло хлынуло по моим жилам, разогнало кровь и молоточками застучало в ушах, прогоняя нудную тупую боль. Мир на несколько мгновений стал мутным и отстраненным.

— Но больше не дам, — меня пихнули локтем. – Долго отдыхать, я думаю, не придется.