За четыре года сотрудничества с ним у нас установились доверительные (во всяком случае с моей стороны) отношения. Однако подозреваю, что видеть меня своим заместителем по науке в будущем институте Турбин не хотел. Он скорее всего считал, что поскольку я беспартийный, то поста этого мне не видать. В то же время все окружавшие его начальники реально осознавали, кто на самом деле создает институт, и подталкивали меня к вступлению в компартию, а я под всякими предлогами отбрыкивался от этого. Мне не раз в открытую выговаривали в ЦК партии, что я до сих пор не подал заявления (одни задавали такие вопросы спокойно, другие настороженно; один раз Леонид Иванович Бабенко из сектора науки Сельхозотдела ЦК по-дружески и не без издевки спросил меня открыто: «А тебе не надоело каждый раз, как приходишь в ЦК, в бюро пропусков с паспортом бегать, в очереди стоять, а потом вокруг всей Старой площади бежать, чтобы к нам в 6-й подъезд пройти? Ты что, нами брезгуешь что ли?»). Как я уже упоминал, у нас сложились доверительные отношения и с Павлом Павловичем Лобановым, и он тоже уже не раз требовал, чтобы я немедленно подал заявление в партию, добавляя, что даст мне рекомендацию. Но я снова отмалчивался. Хранил по этому поводу молчание и Турбин. Один раз Лобанов сказал и ему о необходимости принять меня немедленно в партию, на что Турбин ответил, что вот уж институт создадим, а там и Сойфера примем.
Примерно через неделю после выхода постановления ЦК и Совмина № 314 Лобанов подписал приказ о моем назначении заместителем директора по науке, Турбина назначали пока исполняющим обязанности директора.
Жить бы и радоваться. Впрочем, я и радовался. Куча дел свалилась на меня. Процесс преодоления трудностей придавал задору и тешил амбиции, хотя трудностей оказалось превеликое множество. Надо было достать в Москве участок дня строительства, и я вдруг с ужасом обнаружил, что вокруг участков орудует чуть ли не банда во главе с лауреатом Ленинских премий Посохиным. Надо было выбить в бюджетных органах штатные единицы для будущих сотрудников, и вдруг выявилось, что всё совсем не просто, ибо в Госплане есть особое на этот счет мнение: в Москве штаты не раздувать. Наши планы могли рухнуть еще и потому, что существовало много категорий оплаты научных сотрудников институтов, и Госкомтруд, ведавший этими вопросами, стремился выделить новым институтам низкие категории. Большинство руководителей вновь создаваемых институтов изначально не могли перешагнуть через этот барьер, а затем хорошие ученые не соглашались идти работать в эти институты из-за сравнительно низкой зарплаты. Возникли трудности и с Обнинским филиалом. Секретарь Обнинского горкома партии, которого, оказывается, вообще за глаза звали Иваном Грозным, уже не слушал Брежнева, а слушал Суслова, а тут я узнал, что Суслова то ли не было на Политбюро, когда постановление принимали, то ли он тогда смолчал, а теперь втихаря хочет спустить его на тормозах. И пошло, и поехало…
С утра я садился в машину и начинал объезжать ведомство за ведомством, ибо Турбину до этих «мелочей» дела не было, он целыми днями сидел в ВАСХНИЛе и только требовал от меня отчетов.
Мне удалось достать участок для строительства института, договориться о подрядчике, выцарапать для работы в Москве первые 120 единиц численности сотрудников (пусть те, кто не знают этого бюрократического термина, поверят мне на слово — из-за этой численности тоща ломали голову многие), добиться высшей категории зарплат, утвержденной Комитетом по труду и заработной плате. Каждый день заставлял искать ответы на новые бюрократические заковыки, но чудо материализовалось: примерно через полгода институт мог начать функционировать.
Очень помогли в тот момент хорошие отношения с многими сотрудниками аппарата ЦК КПСС — с заместителем заведующего Отделом сельского хозяйства ЦК Юрием Васильевичем Седых, ответственными сотрудниками сектора научных учреждений этого отдела Леонидом Петровичем Кормановским и Леонидом Ивановичем Бабенко, заведующим сектором зернового хозяйства, Владимиром Григорьевичем Козловым, с которым мы были знакомы еще со студенческой поры, с заведующим сектором философии Отдела науки ЦК КПСС Николаем Варфоломеевичем Пили-пенко. Я несколько лет считался нештатным советником по вопросам молекулярной биологии и генетики секретаря ЦК КПСС Ф Д. Кулакова, готовил для него докладные записки о положении дел и новых открытиях в биологии на Западе, поэтому мне удавалось легко попадать на приемы к упомянутым выше сотрудникам, которых я, со своей стороны, считал и считаю людьми много работавшими, хорошо знавшими трудности в стране и старавшимися их преодолеть, а потому заслуживавшими уважения. Часто один звонок любого аппаратчика как по волшебству открывал двери высоких кабинетов, где их обладатели вдруг начинали с вниманием и благожелательностью тебя выслушивать и легко шли навстречу.
Наш институт должен был стать первым молекулярно-биологическим учреждением, предназначенным для теоретической разработки проблем, из решения которых вытекали бы рецепты для улучшения сельскохозяйственного произвол-ства. Мы полагали и смогли в этом убедить членов Политбюро — тогдашнего заместителя Председателя Совета Министров СССР Д. С. Полянского и секретаря ЦК КПСС по сельскому хозяйству Ф. Д. Кулакова, — что важно сейчас же начать разработку этих проблем.
Центральным направлением, как я тогда думал, должна была стать генная инженерия растений. Это сегодня слова о генно-инженерных подходах тривиальны, как лапоть. Тогда же генная инженерия только зарождалась, границы ее возможностей были размытыми и неясными, шли споры о том, морально или аморально вторгаться в святая святых организмов — их генную структуру — и что-то туда добавлять или, наоборот, что-то ненужное, а порой вредное удалять.
Вместе с Турбиным мы написали несколько докладных записок в ЦК партии и Совмин, аргументируя необходимость срочного перехода к изучению возможностей использования генно-инженерных подходов для разработки новых методов селекции растений и радикального изменения ее с помощью биохимических и технических характеристик сортов, придания растениям устойчивости к вредителям и к болезням, включая грибные, бактериальные и вирусные. Мы указывали, что в новом институте нужно будет уделить особое внимание применению методов культуры клеток и тканей растений для выращивания растений из тех клеток, которые удастся изменить с помощью переноса желаемых генов в ходе генно-инженерных операций. Затем мы обращали внимание на необходимость разработки новых молекулярно-генетических принципов и методов. Под эти главные направления и подразумевалось выделить средства, для их разработки собственно и создавался институт.
Кое-какие начальные экспериментальные результаты молекулярно-генетических исследований были уже получены в моей лаборатории. Так, первыми в мире в 1973 году мы с моим аспирантом К. К. Циеминисом описали темновую, а в 1975 году рекомбинационную репарацию генных повреждений у растений — молекулярного процесса излечивания наследственных молекул ДНК от нанесенных им химических и радиационных повреждений. До этого американские специалисты из Оак-Риджского Атомного центра сообщили, что, согласно результатам их опытов, растения не обладают ферментами темновой репарации. Мы обнаружили причину ошибок в экспериментах американских ученых и опубликовали в американских и европейских научных журналах данные по изучению репарации. Мы также показали экспериментально зависимость мутационного процесса у растений от активности ферментов репарации. В содружестве с Н. А. Картелем из Института генетики и цитологии Белорусской АН СССР и Н. М. Чекалиным из Полтавского сельхозинститута мы начали исследовать некоторые из подходов к генной инженерии и получили данные о возможности придания новых свойств ячменю с помощью переноса генной информации. Железный занавес тогда уже потихоньку раздвигался, и мы опубликовали данные по этому поводу не только в СССР, но и за рубежом. В 1974 году я рассказал о наших результатах на международной конференции по трансформации в Кракове. На ней собрались ведущие ученые в этой области со всего света, и наша работа была встречена с интересом американскими, голландскими, немецкими и французскими учеными.