– В общем, чтобы во всем мире были технеты. Мы ведь когда-то весь этот мир населяли, от океана до океана. Это потом уже нас оттеснили, потому что взялось откуда-то множество людей. Вот тебе и вся великая тайна: когда будет дан приказ подниматься и расселяться по старым нашим местам. В какой день. Но этого люди никогда не узнают. Пока мы не начнем. А тогда поздно будет.

– Да и мы до тех пор не узнаем, – сказал второй.

– Я вот и не хочу знать, – сказал первый.

– И я не хочу, – присоединился Милов.

– А хоть бы и хотели: не положено, – успокоил их третий. – А не положено – значит, и не будет. Много есть вещей, которые не положены. Вот например, доставили тебя в ремонт – сиди и жди команды. Ты, может, и хотел бы встать и уйти по своим делам, да вот не положено – и дело с концом.

– Хотел бы, да не уйдешь, – сказал Милов уверенно. – Не так все задумано, чтобы кто-то взял и ушел.

– Это кто не знает, – сказал второй. – Уйти-то как раз просто. Но если после этого тебя еще раз остановят, то путь один: на списание и на протоплазму. А кому же охота на протоплазму раньше времени? Правда тебе, собрат, и так уж не много осталось, – повернулся он к Милову. – Износ у тебя, судя по виду, уже серьезный. Хотя и не безнадежный. Да все равно, начальство – оно точно знает, когда кончится твой ресурс.

«Дурак, – подумал Милов. – Нашел веселую тему для разговора. Хотя – видно, так у них принято. Не люди ведь, так что о простой деликатности и представления не имеют…»

– Начальство знает, – откликнулся он вслух.

– Да что уж, – вмешался первый, – до начальства, может, и вообще дело не дойдет. Скорее, тебя и ремонтировать-то не станут. Стоит ли заниматься ремонтом, если у тебя ресурса осталось – всего ничего? Могут и сразу списать. Я бы вот тебя сразу списал, и самому тебе было бы спокойнее. А то они с тобой, видно, серьезный разговор затеяли, встряску-то тебе дали, как новенькому, – видели мы, как тебя приволокли…

– А ты зачем мне это говоришь? – сказал Милов с досадой. – Ты же меня на что подбиваешь? Не знаешь? Так я тебе скажу: ты меня, честного собрата, подбиваешь на то, чтобы я вот прямо сейчас встал и пошел. – Он повернул лицо к двери, единственной в этом тесноватом и без окон помещении, где всей мебели было – четыре деревянных топчана без намека на какую-нибудь подстилку. – Потому что, мол, раз все равно на протоплазму, то терять нечего, беги знай… Как же это у тебя возникают такие мысли, собрат?

– Встанешь и пойдешь, – усмехнулся второй, – да только не дальше этой вот двери. Чуть отворишь ее – подкатится к тебе один, выдаст верхним манипулятором по твоей панели, и опять будешь полдня приходить в себя.

– Ты же сам сказал, собрат, что уйти – просто.

– Я сказал: для того просто, кто знает. А не знаешь – и сиди.

– Все равно ведь иначе, как через дверь, не уйти.

– И через дверь можно уйти по-разному. Тебя как кличут?

– Эпсилон, – сказал Милов, вызвав в памяти названия серий, усвоенные еще перед полетом.

– Да нет, я кличку спрашиваю. Эпсилон – серия, вас, может, сто тысяч существует, а может – миллион. Ты вообще откуда взялся?

– Из ниоткуда. Тебе-то что? Ну, скажем, из леса…

– А, лесник… Ну, тогда ясно, вы же там дикари, живете на деревьях, грибы жрете. Здесь кличку каждый себе придумывает сам – так у нас тут, в городе, повелось. Вот я, например – Плям, этот вот зонтик – Болт, а он – Сока. Надо же и тебя как-то прозвать, иначе неудобно. Чука – годится?

– Пускай Чука, – согласился Милов.

– Так вот, Чука, сейчас ты если даже и выйдешь из двери, и если даже потом доберешься до выхода – а дальше что? В этом-то чехле? – Плям двумя пальцами приподнял подол рубахи. – Ты и ступить не успеешь, как тебя возвратят на место, обездвижив – и тогда уже пойдут строгости. Нет, это не так делается. Но ведь мы сейчас где? Мы – в точке направления. Тут только решают, кому какой ремонт нужен. А сам ремонт – в других местах. Вот когда решат, тогда тебя опять переоденут в нормальное, посадят там внизу в отстойник и будешь ждать, пока не соберется команда туда же, куда и ты. Может, день прокантуешься, а может, и все три. А из отстойника выход – прямо во двор, а во дворе надзор слабый, потому что все знают: нормальный технет не станет уходить – соображает, что самому дороже обойдется. Вот тогда надо только улучить момент – и шмыг за ворота. Лучше всего в такой час, когда собратья либо расходятся по работам, либо возвращаются. На улице тогда – поток. Юркнул – и исчез. Вот так это, Чука, делается..

За дверью послышались приближающиеся шаги.

– Наконец-то заправку несут, – сказал Болт. – А то у меня уже все датчики воют…

Но то были не разносчики. В приотворившейся двери показался слис в розовой оболочке.

– Кто тут Эпсилон?

– Я Эпсилон квадрат восемьдесят четыре…

– Ползи на выход!

Его привели туда, где он уже был, и за столом сидели те же двое: Куза и второй, вежливый. Снова было пять минут тишины и неподвижности. Потом вежливый проговорил:

– Так вот, Эпсилон, какие дела, бедный ты мой собрат. Плохие дела. Твои. Прямо-таки невыносимо плохи они. Я могу целую вечность искать по всей Технеции дурака, который захотел бы тебе позавидовать – и не найду. Вот так вот.

– Да что ты с ним нежничаешь, коллега, – сказал Куза. – Он же все равно не оценит. Слушай, ты, – обратился он к Милову, – банные ворота, сейчас ты будешь говорить по делу, и лучше не пытайся нести всякую куинапу, не то придется еще разок тебя встряхнуть, мне это труда не составит. Тебя спрашивают – ты отвечаешь, и не лепишь из себя простачка. Вот коллега сейчас доходчиво объяснит, в каком меду ты увяз по уши. А ты насторожись, чтобы потом не пенять на себя. Воспринял?

Милов промолчал.

– Я всегда сочувствовал немым, – в своей мягкой манере произнес вежливый. – Это же очень тяжело, когда ты не можешь сказать собрату всего, что о нем думаешь. Однако ты, собрат, вовсе не самый несчастный экземпляр в стране: слух ведь у тебя в сохранности, и зрение тоже. Так что сейчас ты четко услышишь, что думаем о тебе мы – у нас-то хватит слов, чтобы донести это до тебя; и зрение у тебя тоже достаточно остро, чтобы увидеть свою перспективу, пусть даже не в цвете, а в черно-белом изображении. Только белого там окажется очень-очень немного, поверь мне. И поверь также, что я тебе по-настоящему сочувствую, и если ты дашь возможность чем-нибудь помочь тебе, я сделаю это с радостью.

– Да не распинайся ты, коллега, – снова вступил Куза. – Он же смотрит на нас и думает – ох, как нехорошо, недостойно он думает, брат буду. И эта протоплазма, будь уверен, сейчас воображает, что будет водить нас за нос, а мы пойдем за ним, как игрушка на веревочке. Не могу – до чего хочется еще разок дать ему встряску.

– Надеюсь, что до этого не дойдет, брат, – сказал вежливый с надеждой в голосе. – Так вот, собрат, послушай. Мы, по сути дела, добрые технеты, и поэтому даем тебе полную возможность выбрать такой вариант поведения, какой больше всего тебе понравится. Теперь напрягись, чтобы не упустить ни единого моего слова. Вариант первый: ты признаешь без всяких запирательств, что ты – пассажир с потерпевшего аварию самолета. Следовательно – человек, а вовсе не технет. И ты, оказавшись на территории Технеции, не присоединился к остальным пассажирам и экипажу, которые законопослушно передали себя в распоряжение властей и сейчас чувствуют себя намного лучше, чем ты, поверь мне: они, люди, находятся среди людей и вовсе не обязаны соблюдать все нормы технетской жизни…

(«А вот здесь ты уже начинаешь врать, уважаемый, – подумал Милов. – А врать – значит, проявлять слабость. Если бы вы на самом деле полагали, что я – человек, отколовшийся от попавших в катастрофу, то поняли бы, что такие вещи, как нападение на охрану, а затем уход в лес, делаются не по наитию, а по домашней заготовке, а значит – я в курсе. И вряд ли ты хочешь этим сказать, что им помешали уйти или перехватили в лесу: будь это так, поднялся бы такой шум, что и до меня дошло бы – хотя бы там, на веселой вечеринке…»)