Его замешательство длилось минут пять. Я не раскрывал рта, боясь прервать внушения его внутреннего голоса. Наконец, одним рывком, как бы приняв окончательное решение, он распахнул ворота. Мы въехали в большой сад, за штакетником по обе стороны от нас тянулись ряды апельсиновых, банановых и лимонных деревьев. Они подходили к наружному двору, здесь были вторые ворота с колоколом. Когда Боб ударил в него, из дверей дома появился чернокожий слуга. Он кивнул Бобу, как старому знакомому и сказал, что тот очень нужен судье и судья как раз справлялся о нем. Мне было предложено спешиться и сказано, что завтрак скоро будет готов, а за конями присмотрят. Я ответил, что не собираюсь испытывать гостеприимство хозяев. У меня был отнюдь не визитный вид. Грязь и дыры на одежде не позволяли набиваться в гости к техасскому гранду.

Чернокожий нетерпеливо замотал головой.

— Маса, пожалуйста, слезьте с коня, завтрак готов, за лошадьми присмотрят.

Мы вошли в хорошо обставленную — по техасским меркам — комнату и в облаке сигарного дыма увидели хозяина. Он только что кончил завтракать, со стола еще не успели убрать посуду. Судя по всему, хозяин не любил церемоний. «Доброе утро» он выдавил через силу. С первого взгляда мне стало ясно, что родом он из Западной Виргинии или из Теннеси. Только в тех краях вырастают такие великаны. К тому же крупные черты лица, массивные плечи, зоркие серые глаза — первые признаки мужской красоты для жителей лесной глухомани. Боб стоял перед ним, опустив голову в запятнанной кровью повязке.

— Давненько ты не показывался, Боб! А в последние дни для тебя нашлось бы дело, если ты вообще способен на доброе дело. Ты мог бы стать просто находкой для общества, если бы бросил кое-какие художества. На днях приехала моя приемная дочь. Мы вынуждены были послать за Джоулем, чтобы подстрелить оленя и пару дюжин вальдшнепов.

Боб не отвечал.

— Ступайте на кухню, там вас накормят.

Боб не двинулся с места.

— Идите на кухню и поешьте. Птоли, — алькальд повернулся к чернокожему, скажи Вени, пусть принесет ему пинту рома.

— Я не хочу пить, — пробормотал Боб.

— Допускаю. Похоже, ты уже изрядно набрался! Вид у тебя такой, будто ты дикую кошку за хвост ловил.

Боб заскрипел зубами, но судья оставил это без внимания.

— А вы что стоите? — обратился он ко мне. — Птоли! Разве ты не видишь, человеку надо позавтракать? Где же кофе? Или вы любите чай?

— Благодарю вас, алькальд. Я недавно позавтракал.

— Этого, глядя на вас, не скажешь. Здоровы ли вы? Как оказались в наших краях? Как свели знакомство с Бобом?

Он перевел свой испытующий взгляд на Боба.

— Я вам все объясню, — поспешил я завладеть его вниманием. — Бобу я обязан очень многим, я обязан ему жизнью.

— Бобу?.. Жизнью?..

— Я был на волоске от гибели, когда он подобрал меня. Вчера Боб вытащил меня из Хасинто.

— Вот как? Боб спас вам жизнь? Ты радуешь меня, Боб! Радуешь! Если б ты еще с Джонни порвал! С ним ты плохо кончишь! Забудь его!

Алькальд говорил неторопливо и веско, не забывая прикладываться к стакану и попыхивать сигарой.

— Ну как, Боб? Сможешь расплеваться с Джонни?

— Слишком поздно.

— Никогда не поздно сойти с грешной, порочной стези. Никогда!

— Уже не сойти.

— Вот как? Почему же?

— Я уж пытался. Ничего не выходит. Может, петля меня спасет.

Судья взял новую сигару и, задымив ею, спокойно сказал:

— По совести говоря, тебя давно бы следовало повесить. Если верить газетам Джорджии, Алабамы и Миссисипи, ты раз десять добивался этой чести. Но здесь, в Техасе, правят мексиканские законы. Нас не касается то, что ты натворил там. А здесь ты вроде еще не отличился! На нет и суда нет.

— Я знаю, сквайр! Знаю! Но я измучился совсем. Хотел податься в Сан-Фелипе и вниз, в Анауа, ничего не выходит. Призрак тащит назад к проклятому патриарху.

— К патриарху? Что тебя тащит к патриарху?

— Что? А что гонит того, который…

— Который?..

— …кого-нибудь порешил… Тот лежит под патриархом… кого я порешил?

— Ты? Кого?

Судья окинул Боба своим острым взглядом и вдруг перешел на сочувственный тон:

— Каким же образом он туда попал?

— Я отвез. И закопал там.

— Как это случилось?

— Сам-то не мог идти… с зарядом свинца…

— Если это был Джонни, считай, что ты оказал услугу отечеству и сэкономил нам веревку!

Боб покачал головой.

— Десять дней прошло, как вы со мной рассчитались, вы дали мне двадцать пятьдесят.

— Двадцать долларов пятьдесят центов! Советую не трогать деньги, пока не наберется две сотни долларов. Тогда можно будет подумать о покупке участка.

— Надо у доктора спросить.

— Ты бы давно избавился от лихорадки, Боб, если бы недели на две воздержался от питья. Беда с тобой, Боб! Непутевый ты человек. Ладно, живи, как умеешь. Если тебе нравится общество Джонни, черт с тобой. Но темным делишкам с ним пора положить конец. Так думает вся округа. Что ты на это скажешь?

Боб, казалось, все пропустил мимо ушей. Он начал свой рассказ.

— Дернул меня черт проезжать мимо дома Джонни. Захотелось выпить. Но с коня не схожу. Подъехал к окну, заглянул, вижу: человек за столом сидит, довольный такой, угостился на славу. У меня даже слюна потекла, но с коня не схожу. Тут подкатывает ко мне этот бес, Джонни, и шепчет, чтоб я слез, в доме, мол, есть один, очень для нас невредный, надо только подступиться похитрей. У него, говорит, за пазухой кошель с золотом, толстый кошель. Если предложить в картишки, наверняка клюнет.

Я не сразу решился, все думал. А Джонни, как бес, увивается. Ну я и слез с коня. А когда слезал, доллары в кармане звякнули, и сразу я разохотился. Только успел перекусить малость да опрокинуть стакан-другой, Джонни уже карты тащит и кости. Стали играть. С каждым стаканом все больше азарта и меньше долларов. Гляжу на пришлого и прикидываю, что его вполне можно бы пощипать. А он сидит себе, ест и пьет, как будто ему до нас нет дела. Начал я его подзуживать — все без толку. Ест и пьет. Когда я спустил все до цента, у меня в глазах позеленело. А проиграл я больше, чем вы думаете. Я ведь целых два месяца по лесам да прериям себе лихорадку наживал за двадцать пятьдесят. И вот лихорадка осталась, а денег, чтоб выгнать ее, нет! Скверно получилось. Джонни хихикал мне в лицо, звенел моими долларами. И все подначивал: видишь, дескать, тугой кошелек, его можно обменять всего за пол-унции свинца.

— Он так и сказал?

— Так и сказал. Я сперва ни в какую. Говорю, если у тебя глаза разгорелись, так сам и займись своим гостем, черт побери! Уехал я. А двадцать пятьдесят из головы не выходят. К вам я не решился, вы бы меня только разбранили.

— Да не стал бы я тебя бранить, Боб! Я бы вызвал Джонни, собрал бы дюжину присяжных из числа соседей. Джонни мы помогли бы убраться в другой штат или в мир иной, а тебе — вернуть твои доллары.

Боб глубоко вздохнул и уставился на судью.

— Поздно! Слишком поздно!

— Совсем не поздно! Продолжай!

— Вечером я подъехал к взгорью, где растут пальметто. Только начал подыматься, слышу: скачет кто-то. Мне стало не по себе, жутко как-то. Точно тысяча чертей меня заморочили, ничего не вижу вокруг, ничего не слышу, не знаю, где я и что. А в глазах — кошелек с золотом и мои двадцать долларов, пятьдесят центов! «Не вас ли я видел в трактире?» — говорит тот, с кошельком. «А вам-то что?» — говорю. «Да мне-то ничего, конечно». — «Так и дуйте своей дорогой!» — «Не в обиду будь сказано, карточный проигрыш не поднял вам настроения! Я бы на вашем месте крепко подумал, прежде чем играть на деньги».

То, что он еще и попрекает меня проигрышем, совсем меня разозлило. Но я пока держался.

«Дразнить проигрышем, — говорю, — дело последнее, подлая твоя душонка!»

Я хотел раззадорить его и затеять свару. Но он не поддавался.

«Я, — говорит, — и не думал дразнить, наоборот, я вам сочувствую. На богача вы не похожи и, вероятно, зарабатываете свои деньги тяжелым трудом». «Да, — говорю, — деньги даются мне нелегко. Спустил все до цента, не на что даже табаку купить, зажевать нечем».