Мы стояли с ним у самой опушки, на берегу Хасинто.

«Ну, это можно поправить. Я человек не богатый, у меня жена, дети, мне каждый цент дорог, но помочь соотечественнику — дело всякого порядочного гражданина. Вот вам на табак!..»

С этими словами достает из кармана кошелечек, тугой такой. Долларов на двадцать, думаю, тянул. А мне мерещится, будто черт из кошелька зубы скалит.

«Половина моя», — говорю. — «Нет, деньги для жены и детей. Полдоллара можно». — «Половину! — кричу. — Или…» — «Или?»

Тут он сунул кошелек обратно и начал ружье с плеча стаскивать.

«Не вынуждайте меня, — говорит, — причинять вам неприятности! Смотрите, как бы не пришлось раскаиваться! Вы задумали недоброе дело!»

Но я уже закусил удила. В глазах у меня потемнело.

«Половину!» — ору.

Тут он и подпрыгнул в седле, откинулся и свалился…

Боб замолчал, у него пресеклось дыхание, на лбу выступили крупные капли, взгляд уперся в угол комнаты.

Алькальд тоже побледнел. Я попытался встать, но пошатнулся, и если бы не оперся на стол, вероятно, упал бы. Воцарилось тягостное молчание. Наконец судья пробормотал:

— Тяжелый случай! А ты опасный субчик, опасный! Просто злодей!

— Пуля пробила ему грудь…

— А может, у тебя курок сорвался? — тихо спросил судья. — Может, он погиб от своей же пули?

Боб покачал головой.

— Курок спустил я. Черт меня подтолкнул. Его-то пуля осталась в патроннике. Ох, что было у меня на душе! Все кошельки мира отдал бы за то, чтобы этого не случилось. Нет мне ни сна, ни покоя! А в прериях совсем тошно! Как на привязи у патриарха. Я привез к нему покойника, вырыл могилу и похоронил.

Судья встал и начал молча ходить из угла в угол. Потом резко остановился и спросил:

— Что ты сделал с деньгами?

— Я хотел податься в Сан-Фелипе. Деньги были при мне. Его саквояж закопал вместе с ним, бутылку рома и еду, купленную у Джонни, — тоже. Потом целый день скакал, не слезая с лошади. Вечером, в сумерках, спешился и пошел к трактиру, а оказался у патриарха. Дух убитого не пустил в Сан-Фелипе, он водил меня по прериям и привел к патриарху. Он меня извел совсем, пока я не выкопал покойника и опять не зарыл его. Но саквояж я не трогал.

Судья покачал головой.

— Утром решил ехать совсем в другую сторону. Хотелось табаку, а его не было вовсе. Поскакал в Анауа через прерию. Ну, думаю, теперь-то меня не собьешь. Гнал я во весь опор, но все примечал вокруг. А вечером вижу солончаки. Только я обрадовался, подъезжаю, а это — патриарх. Снова выкопал покойника, оглядел его со всех сторон, закопал. Нет мне покоя, никакого спасения нет! И не будет, пока меня не повесят!

Сразу было видно, что эти слова принесли Бобу облегчение. И как это ни странно звучит, мне — тоже. В порыве сопереживания я даже невольно кивнул ему. Судья же и бровью не повел.

— Вот, стало быть, как. Ты считаешь за благо, если тебя вздернут?

— На том же самом дереве, под которым он, — нервной скороговоркой ответил Боб.

Судья раскурил еще одну сигару и сказал:

— Ну, если такова твоя воля, посмотрим, что можно сделать для тебя. Я оповещу соседей, и завтра присяжные будут здесь.

— Спасибо вам, сквайр.

— Завтра присяжные будут здесь, — повторил алькальд. — Может, к тому времени ты и передумаешь.

Я смотрел на него, не скрывая разочарования. Но он этого не замечал.

— Вдруг ты найдешь иной способ свести счеты с жизнью, если она тебе в тягость.

Судя по тому, как Боб мотнул головой, его это не прельщало, меня — тоже.

Боб встал и подошел к судье, чтобы пожать на прощание руку. Но тот, словно не заметив ее, обратился ко мне:

— Вы остаетесь здесь?

— Джентльмен должен идти со мной, — вмешался Боб.

— Почему?

— Спросите у него?

Я вкратце рассказал судье историю своего спасения, воздав должное Бобу и его трогательной заботе обо мне. Судья одобрительно кивнул, но уступать не пожелал.

— Вам лучше остаться здесь, тем более теперь. Боб побудет один. Ты слишком возбужден, Боб. Пойми меня правильно. Джентльмену здесь будет спокойнее, чем с тобой или в компании Джонни. Приходи завтра, и мы все решим. Адье!

Боб ушел. Алькальд протрубил в раковину, заменявшую в этих местах колокольчик, затем полез в ящик с сигарами и начал распробовать их одну за другой. Кончилось это тем, что он в раздражении переломал все сигары, а обломки вышвырнул в окно. Чернокожий, явившийся на звук раковины, терпеливо ожидал, когда хозяин закончит это занятие.

— Послушай, — взревел судья. — Где ты берешь такую дрянь? Они не горят и не тянутся! Скажи этой шоколадной ведьме, подруге Джонни, что я больше у нее не покупаю. Поезжай за реку, к мистеру Дьюси, и привези ящик. Да скажи, чтоб выбрал получше! Стой! Передай еще, что мне надо потолковать с ним и с соседями! Понял? И не вздумай задерживаться! Чтоб через два часа был дома! Поедешь на новом мустанге. Посмотрим, на что он годится.

Чернокожий пулей выскочил из комнаты.

— Вы мой гость, — сказал судья. — Завтра вы будете в полном порядке.

Хозяин показал мне свои владения. Мы много говорили о Техасе, о том, что близится его отторжение от Мексики, еще не зная, насколько пророческими оказались наши слова. С наступлением сумерек я пошел спать.

Поутру меня разбудил топот копыт. Это приехал Боб. Я видел в окно, как он слезет с лошади. Мне показалось, что руки и ноги плохо повинуются ему, он пошатывался. Нет, он не был пьян. Его пригибала к земле смертельная усталость, какая бывает, когда душевные муки становятся физической болью.

Я мигом поднялся и побежал открывать дверь. Он стоял, прислонившись к мустангу, в позе мученика и глухо стонал.

— Вы не хотите зайти в дом?

Он смотрел на меня невидящим взглядом. Я в прямом смысле оторвал его от коня и повел в дом. Боб позволял делать с собой все что угодно и лишь неуверенно переставлял ноги. Ни единого слова я от него еще не услышал.

Снова топот копыт. Судя по звуку, приближалась не одна группа всадников. Действительно, сначала показались двое, за ними — еще несколько верховых. На всех были охотничьи куртки, безрукавки и ноговицы из оленьей кожи, у всех карабины и тесаки. Крепкие упрямые парни, каких немало в юго-западных штатах. А лица выдавали в них истых кентуккийцев. С такими ребятами Техас может рассчитывать на независимость!

Заходя в дом, они хмуро поздоровались со мной. Их зоркие взгляды зацепили и Боба. Они были явно заинтригованы этой встречей, хотя умело прятали любопытство под маской холодного равнодушия. На меня, впрочем, тоже было брошено несколько пристальных взглядов, однако это никак не означало приглашения к разговору. Речь шла о демонстративных передвижениях войск вблизи границ Техаса. Но хладнокровие этих людей было столь несокрушимо, что, казалось, им не было никакого дела до военной угрозы.

К дому подъезжали все новые и новые соседи. В конечном счете их оказалось четырнадцать. Все как на подбор сильные, с привлекательными волевыми лицами. За исключением двух, которые мне сразу не понравились. Да и земляки, видимо, не питали к ним дружеских чувств: никто не протянул им руки. Вскоре двери отворились, и в комнату вошел хозяин. Не скрывая душевной радости, мужчины двинулись ему навстречу. Все, кроме тех двух. Им не подал руки и судья. Поздоровавшись с соседями, он взял меня за локоть и представил своим гостям.

Слуга расставлял кресла и коробки с сигарами. Указав на сервированный столик, хозяин, наконец, уселся. Гости прикладывались к стаканам и разбирали сигары. Закуска и обкуривание комнаты заняли порядочно времени. Боб совершенно истомился.

— Мистер Морзе, — обратился ко мне судья, — сделайте милость, угощайтесь!

Я взял сигару, закурил, и лишь когда надо мной поднялось облачко дыма, хозяин с довольным видом откинулся на спинку кресла.

Во всей этой педантичной приверженности церемониалу было какое-то патриархальное величие.

— Нам предстоит решить одно дело, — сказал алькальд, — но пусть лучше о нем скажет тот, кого оно касается.